Распутин наш - [10]

– Откуда?… Как ты узнал? – с трудом выдавил из себя аристократ, заходясь кашлем.

– Из грядущего, – коротко ответил Распутин, не открывая глаз и не поворачивая головы. Сочинять что-либо не имело смысла. Как врач, он знал – с такими ранами не живут.

– Значит всё это правда? Про расчленение, про ликвидацию Империи…

– Правда ещё горше, Дима. Чтобы она была полной, надо добавить расстрел царской семьи, полное уничтожение дворянского сословия и гибель десяти миллионов бывших подданных Российской империи в огне гражданской войны…

Дмитрий Павлович закрыл глаза, по его щеке скатилась огромная слеза.

– Мне очень жаль… Я не знал… Правда…

– Это хорошо, что тебе жаль, Дима… Значит ТАМ тебе будет гораздо легче, – тихо произнес Григорий после паузы. – Ты прости, я твоим пистолетиком воспользовался, завалил одного гада. Вот, возвращаю. Держи! Не годится боевому офицеру на поле боя без оружия…

Распутин вложил в слабеющую руку князя разряженный браунинг, стащил ставшие тесными перчатки, с трудом поднялся на ноги и побрел на свежий воздух, подгибая колени и спотыкаясь. Требовалось определить, какой эффект на окружающих произвел столь шумный «банкет», но больше всего не хотелось оставаться рядом с умирающим. У Григория, видевшего сотни смертей, именно сейчас подкатил ком к горлу и задрожали пальцы. «Соберись, тряпка!» – зашипел он сам на себя, еле переставляя ватные ноги.

Пуля, выпущенная офицером британской разведки, лишила великого князя возможности перейти после революции на английскую службу и эмигрировать в Лондон. Для вырастившего его Отечества он не сделал ничего и даже не пытался. «Поплакать тебе не над кем, Гриша? Зайди в солдатский госпиталь – обрыдаешься!»

Отругав себя, Распутин вывалился на крыльцо и прислушался к ночному городу.

«И всё-таки, я – молодец!» – добавил Григорий ложку мёда в собственное настроение, вспомнив про автомобиль. Приехав сюда, он запретил выключать двигатель на случай срочной эвакуации. Эта «молотилка» сыграла совсем другую роль, заглушив своим тарахтением стрельбу в особняке. За чьи-то излишне беспокойные уши можно не волноваться. Внешняя обстановка производила впечатление садово-дачного кооператива, а не столицы империи. Безжалостная урбанизация и всеобщая электрификация еще не сделали жизнь города круглосуточной. За исключением крохотных островков, приобщившихся к ночной жизни, Петроград подчинялся крестьянскому расписанию аграрной страны, засыпая с закатом и просыпаясь с петухами, роль которых исполняли заводские гудки. Одинокие фонари освещали медные пятачки пространства, а вокруг них царила тьма, позволяющая видеть сияние звёзд и огромной Луны, отчего городской ландшафт покрывался серебристым блеском. В таком ночном городе можно укрыться, раствориться, спрятаться. Какие городовые и околоточные?! Эта публика жалась к опорным пунктам и становилась заметной лишь по мере приближения к центру. А буквально в версте от Зимнего островки дворцовых усадеб терялись в болоте частных разнокалиберных построек, тонули в тени парков и садов, подтверждая классический афоризм – «Петербург – это ещё не Россия».

Малая, аристократическая часть столицы на третьем году войны по-прежнему оставалась «засланным западноевропейским казачком» и могла позволить себе бессонную ночь, вкушая «Сюпрен де вой яльс с трюфелями» или «Волован Тулиз Финасвер», и беззаботное потребление алкоголя без оглядки на «сухой закон». Подавляющее большинство жителей столицы ложилось спать пораньше, экономя освещение и собственноручно претворяя в жизнь наказ диетологов конца XX века отдать ужин врагу – на него просто не хватало средств.

Эти две столицы жили в одном городе, ничего не зная друг о друге, случайно пересекаясь только утром. Утомленных ночными застольями «небожителей» развозили по домам личные экипажи и «моторы», а навстречу им бежали звенящие трамваи, набитые пассажирами. Кондуктор, седоусый старик, объявлял: «Финляндский вокзал». Со скрежетом отодвигались двери. Наружу с баулами, мешками и корзинами, спеша на работу или на перрон, высыпали представители другой, земной столицы России.

Сладкий дневной сон вельможных особ охраняли суровые городовые, дворники, швейцары. Покой и нега курились в парадных, где на высоких дверях квартир тускло отсвечивали медные таблички: «Статский советник Тобольцевъ», «Врач г-н Коттенъ. Прием по вторнiкамъ и четвергамъ». А улицы проснувшегося города заполняли их могильщики – миллионы запасных и новобранцев, призванных без надобности и без дела околачивающихся в Петрограде. Скверно кормленные, плохо одетые, размещенные в тесноте и грязи, они оставались без присмотра, делу не обучались, томились от бездействия и развращались.

Но заметно всё это будет позже. До «первых гудков» оставалось еще три часа. Распутин удовлетворенно констатировал полное отсутствие постороннего интереса к собственной персоне и разгромленной резиденции британской разведки.

«Надо опять менять собственный, так хорошо свёрстанный план,» – констатировал Григорий, копаясь в рычагах и заслонках, пытаясь заглушить драндулет. «Что выбрать? Погром иностранной миссии местными англоненавистниками? Ссору в благородном семействе с поножовщиной и перестрелкой? Коварный удар инородцев в спину России?» За короткие предрассветные часы требовалось принять решение и подготовить соответствующий ему антураж. «А как объяснить, что в это время делал лично я? Конечно же, валялся раненый без чувств!» Это тот случай, когда пуля под ребрами является лучшим алиби.