Расплата - [39]

И Илико снова тащил нас к картинам.

— Книги и искусство лучше всякой возлюбленной! — провозглашал он. — Взгляните на эту картину! Перед вами Мона Лиза Джоконда, жена некоего толстосума, сама по себе она ничего не представляла, — лицо Илико презрительно кривилось. — Что может представлять из себя женщина? Ничтожество ей имя, как сказал Шекспир, — тут он снова вперял в нас пристальный взгляд, недоверчивый, враждебный. — Я ни во что не ставлю тех, кто бегает за девчонками. Истинно духовная дружба возможна только между мужчинами, не так ли?

В комнате стояла тишина, и в этой тишине его голос звучал угрожающе:

— И у гениального Микеланджело Буонаротти был задушевный друг, некто Томазо Кавалиери, которому тот посвятил стихи, воспламененные этой любовью. О такой любви говорит Платон в своем «Пире». Да! Я полюбил вас, потому что вижу в вас друзей по духу и хочу стать вашим духовным наставником в этой дружбе. Если ваше поведение не разочарует меня, может быть, и я посвящу вам стихи, все зависит от вас. Мне хочется, чтобы вы чаще заходили ко мне, так как я надеюсь, что дружба со мной выведет вас обоих на верный путь и вы не станете увиваться вокруг какой-нибудь дурочки. Не правда ли, друзья?

Мы согласно кивали; слова его все больше пугали нас; как загипнотизированные, не решаясь раскрыть рот, стояли мы среди этой гнетущей обстановки, а он продолжал проповедовать:

— Женщина — ничтожество! Но взгляните на этот портрет! Кто такая Мона Лиза Джоконда? Ничтожество. Жена безвестного купчика. И вот, гений художника вдохнул в нее бессмертную душу, и ничтожество превратил в бессмертие. Автор этой картины — мой духовный наставник.

После таких признаний Илико влюбленным взором окидывал свои полки с книгами, картины и тонким вкрадчивым голосом, сохраняя на лице странную свою улыбку, приступал к основному. Улыбка его — тут я теряюсь, что она выражала, насмешку или застенчивость? Во всяком случае она не была ни ясной, ни определенной, а любая неопределенность рождает в нас если не страх, то подсознательные опасения или недоверчивость.

— Человек должен заботиться только о духовной дружбе, да, юноши, да! Книги и картины — вот мои духовные друзья, я берегу их, как зеницу ока. За всю свою жизнь я и шагу не сделал из Тбилиси, но с помощью книг и картин познал весь мир, особенно Италию периода Ренессанса. Этого я достиг потому, что не забивал себе голову мыслями о женщинах. Женщина — посредник дьявола! — внезапно заключал он.

Надо признать, что вместе с интересом дядя Илико вызывал в нас чувство страха. Особенно странным становился он, когда внезапная тоска охватывала его.

— И в тот золотой век у искусства были враги, — поникнув, вздыхал он, — в пятнадцатом столетии Джироламо Савонарола развел на площади Сеньории во Флоренции такой костер из книг и картин, что сердце мое обливается кровью, едва я представлю себе этот огонь. Сколько шедевров обратилось в пепел!

При этих словах он снимал очки и платком вытирал навернувшиеся на глаза слезы. Наступало долгое молчание. Старик, уйдя в свои мысли, горестно глядел в пространство. Может быть, он думал о том, что каждая эпоха, наряду со всевозможными благами, приносит с собой немало присущего только ей зла, и жизнь никогда и нигде не бывала светлой, направленной к одному лишь добру. Ошеломленные и оробевшие вконец замирали мы перед ним; мне до смерти хотелось убежать из этой квартиры, где бесчисленные книги и картины вместе с речами Илико подавляли и сковывали меня, невольно отторгая от моего несложного и ясного мира.

— По нашим привязанностям безошибочно можно заключить, что мы представляем из себя, — спустя некоторое время Илико успокаивался и надевал очки. — Я преклоняюсь перед искусством Ренессанса, из чего видно, что я принадлежу тому времени. Мне было бы гораздо лучше жить в ту далекую эпоху, но сие от меня не зависело. У меня, юноши, сердце разрывается, когда я гляжу на нынешнюю молодежь, которая не интересуется ничем, кроме досужего времяпрепровождения и женщин, — голос Илико снова срывался от презрения и гнева.

Я никак не мог понять, что такого произошло в его жизни? Почему он так ненавидит женщин, что скрыто в его душе? Может быть, когда-то ему изменили, и с той поры он охладел к женскому полу? А может быть, на протяжении всей его жизни женщина была настолько недоступна для него, что неудовлетворенное, неосуществленное желание в конце концов переросло в отвращение? А может быть… Впрочем, всем этим «может быть» не видно конца.

Чудаковатый старик остался для меня полнейшей загадкой. Кто был он, счастливец или несчастный? Почему, как маньяк, только и твердил об Италии Ренессанса? Почему он избрал пристанищем своей души тот светлый, жизнерадостный мир? Не потому ли, что все в той далекой эпохе было чуждо его болезненной, аскетической натуре? Вероятно, он обладал определенными знаниями, но для того, в чьей душе не горит жажда деятельности, образование совершенно напрасный дар.

Действительно, для Илико ничего не существовало в мире, кроме книг и картин. В войну они сослужили ему добрую службу: он продавал уникальные издания, кое-какие ценные картины и кормился этим. Вообще-то жил он довольно убого, не пил, не имел друзей. Не знаю, чем он занимался помимо того, что раз в месяц получал пенсию да целыми днями рылся в книгах. Разумеется, книги — великое благо, но мне кажется, что чтение было для наго скорее механической привычкой, нежели истинно духовной потребностью. Если ему подсунуть троллейбусный билет, он наверняка прочел бы ка нем все, не пропуская ни буковки. Мне кажется, что этот старик принадлежал к той же породе, что и Шалва Дидимамишвили или Гео Аваков, только вместо вина он присасывался к печатному слову. Может быть, этот покой, уединение или самопострижение делали его счастливым, но никому не было от него никакой пользы. Во всяком случае, он и в душе Вахтанга не оставил заметного следа. И Вахтанг скоро забыл дядю Илико. Не заверни я случайно в этот сквер да еще в особом настроении, кто знает, когда бы он вспомнился мне!