Расплата - [219]

В ней ведь не только Мушни страдает, мечется от неразумного, запальчивого своего выстрела, случайного, в сущности… В ней — так же случайно, необъяснимо (за что?!) гибнет молодой пастух Квирия, убитый конокрадами, Тот самый Квирия, предельно открытый и мужественный человек, которого Мушни, увидев, полюбил сразу — как и бабушку этого парня, как и прекрасную, гордую Тапло… И вот судьба отнимает у Мушни эту любовь, эту связь с людьми, столь нужную, необходимую в его положении.

«Он (Мушни. — И. Ш.) посмотрел на бледное, как миткаль, лицо Квирии, безучастное, равнодушное ко всему. Квирия не слышал причитаний, не видел, как плачут склонившиеся над ним женщины… Над селом плавало круглое белое облако, такое одинокое и беззащитное в бескрайнем синем небе. «Ничто не прочно, ничто не надежно», — подумал Мушни».

Эта картина, это «одинокое и беззащитное» (!) облако подчеркивают (у Гегешидзе, кстати сказать, пейзаж вообще почти всегда активно «работает» на сюжет, на внутреннее сиюминутное состояние героя) постоянную, «сквозную» для писателя мысль о непостоянстве, «текучести» жизни. В ней трудно найти вечно надежное — то, что казалось незыблемым вчера, сегодня рушится… Из всех таких изменений самое ошеломительное, конечно, — смерть. К ней трудно привыкнуть, с ней невозможно примириться. В ее неопровержимости, в вечном праве на добычу есть, бесспорно, нечто оскорбляющее человеческие душу и разум. Она — сильнее всех помыслов, воль и стремлений, конечна и неоспорима. Тупо неоспорима… Потому так часто прикованы к ней мысли героев Гегешидзе, желающих познать Истину о человеческом бытии. В подобном поиске смерть никак не обойти; она — слишком весомый фактор для каждой жизни и судьбы.

«Мушни вдруг с силой ощутил и осознал смерть Квирии. И этот внезапный уход, скачок куда-то, в неведомое, был грозен и ужасен…

В природе все подчиняется определенным законам. Только жизнь человека, то, что с ним внезапно случается, вызывает ощущение, что мир устроен несправедливо и хаотично… Так далеко уводит… цепь причин и следствий, в такую глубину времени и пространства, что теряется из глаз, и в силу своего невежества человек не может постичь первопричину, породившую все остальное, и она остается для него загадкой и тайной».

«Первопричину»… Мы выше уже говорили о жажде героев Гурама Гегешидзе абсолютной, «конечной» истины. Не одно ли это и то же, и не о том ли думает Мушни, потрясенный внезапной, как гром среди ясного неба, смертью Квирии, заставившей героя вновь (в который раз!) усомниться в разумности, гармоничности мира?.. Собственно, именно Гармонии, прежде и более всего, ищут герои прозы Гегешидзе, определяя ее для себя как последнюю, главную истину — помните, Вамех в «Грешнике» говорил о «закономерности, не познанной до сих пор»? Гармонии жаждут они, и эта жажда сушит им губы и гортань, точно у путника в знойный день на безлюдной, белой от солнца дороге. Жажда, вечная жажда по Великому Порядку, в котором на первом, верховном месте будут стоять Любовь, Правда и Справедливость, воздающие каждому по его делам и помыслам, отводящие смерть от невинного и карающие гибелью злодея.

Эта жажда прекрасна и мудра, поскольку она неотделима от  н е р а в н о д у ш и я  к людям… Вот уж чего нет, так нет в этой прозе — равнодушия. Она — вся! — словно заряжена каким-то внутренним электричеством, напряженна, и внешнее спокойствие ее — это спокойствие выдержки и воли, когда боятся опрометчиво расплескать до краев наполненный сосуд. В нем — вечно бьющаяся, бесстрашная мысль, не боящаяся «бездн»; воля, упрямая в своем стремлении, словно сжатая сталь пружины, и жажда, великая жажда Гармонии в земном, всем нам отданном мире, которым мы — так часто! — столь неразумно распоряжаемся…

Мушни, безуспешно преследующий в горах вместе с пастухом Гота конокрадов, убивших Квирию, пытается, в сущности, тем самым хоть немного приблизить приход подобной гармонии, восстановить, отомстив, справедливость. Но он и сам — преследуемый, за ним по пятам движется погоня, дабы покарать за выстрел у геологов… Две случайности, два выстрела, два преследования, две жизни, сложившиеся так и не иначе по воле и силе обстоятельств.

Мушни, столь долго боровшийся, ощущает наконец ее, эту силу. Он достигает пропасти, пути далее нет, а погоня — все ближе. «Над пропастью туман, поглотивший все: и скалы, и кустарники, и ощущения, и страхи, и воспоминания». Последняя черта… «Мушни кажется, что он стоит у огромного окна в какое-то неведомое и бесконечное белое пространство. «Куда бежать? — думает он. — Все равно никуда не уйдешь».

Мушни понимает, что обречен. Он воспринимает возникшую ситуацию как метафизическую. Погоня здесь — только перст Судьбы, ее исполнитель. Не случайно в этом, последнем в повести абзаце про преследователей вдруг сказано «они» (а до этого мы имели возможность прекрасно их рассмотреть, был подробный до мелочей портрет), и местоимение это выделено жирным шрифтом… Гегешидзе, как и всегда, до конца, до неопровержимой однозначности ставит акценты, выводя напряженную, ищущую свою прозу к последнему выводу, последней ясности… Он не любит многозначительностей в финалах. Для него это — излишняя и ненужная роскошь. Слишком много сил было затрачено в поиске, в погоне за истиной о человеке в этом многоликом, текучем, быстро изменяющемся мире, чтобы еще и финал был многозначен!.. Н е  п о  т р у д а м; это было бы просто несправедливо.