Распечатки прослушек интимных переговоров и перлюстрации личной переписки. Том 1 - [139]

— Я, знаешь, честно говоррря, тоже удивлялся всегда даже не тому, почему люди старррших поколений не сверрргали советскую власть с голодухи или от несвободы — а тому, почему они не поднимали бунт пррротив этой вот всей визауальной диктатуррры, пррротив депррресухи в арррхитектуррре, против хрррущеб и вот этой вот всей многоэтажной дррребедении, — рассмеялся Крутаков, когда Елена, стуча зубами, спросила его, наконец, уверен ли он сам, что знает, куда между этими одинаковыми домами идти.

Многоэтажный дом, к которому Крутаков ее, наконец, наискосок через палисадник между двумя другими домами — и, дальше, обогнув угол — привел, оказался еще и изящно облицован кафелем, как небезызвестное общественное заведение.

Потолкавшись с Крутаковым в тесненьком автоматическом лифте (в доме, судя по лифту, было очень много собак) — доехали на запредельный этаж. Домашние полотняные половички, минутное смущение от необходимости снимать под взглядом Крутакова дурацкие, кооперативные, с Рижского рынка, черные дерматиновые, кукольные, на высоком каблуке, полусапожки (казавшиеся ей сейчас еще более неуместно детскими и кукольными, когда она присела на какую-то завалинку в столь же узенькой, как у них с матерью, прихожей, — из-за дерматиновых отворотцев, а так же из-за того, что завязаны они были, под отворотцами, желтыми, отдельно купленными, круглыми шнурочками, бантиком), — темный коридор, ведший куда-то, где, под закрытой дверью, вместе с узкой полоской уютного, коврового, света теплились чьи-то голоса, — неожиданное чистое домашнее тепло, — быстрый маневр Крутакова из прихожей в дверцу налево, — пинг-понговый звук дерни-за-веревочку-верхнего-света — и они уже оказалась в очень маленькой — точно такой же как ее собственная — ярко освещенной комнатке — с той только разницей, что Крутаковская комнатка не частично (в отличие от ее собственной), а абсолютно вся заросла, с низу и до потолка, книжными полками. Свободное от книг место оставалось только для узенького темно-коричневого письменного стола, боком приставленного у окна (заваленного, впрочем, книгами тоже) — и — на противоположной стороне — узенького желтенького диванчика с низенькими, поставленными в ряд, параллелограммами диванных подушек вдоль стены. И даже над диваном чересчур низко (как быстро убедилась Елена, резко туда усевшись — и пребольно стукнувшись башкой) нависала скала книжной полки: нижней — в простирающемся и здесь, до потолка, книжном стеллаже.

— Нет, ну не все, конечно, там прррям вот подррряд гэбэшники, — Крутаков, усевшись у письменного стола, развернув вертящееся кресло в ее сторону и как-то взбрыкивая то и дело жаккардовыми шерстяными плечиками, стряхивая остатки холода, музыкальными руладами продолжал прерванный на улице разговор. — Есть, ррразумеется, и пррросто сумасшедшие — но, уверрряю тебя: этот юррродивый с шамбалой — самый что ни на есть циничный пррройдоха. Ходит прррисматривается к людям, прррислушивается к ррразговорррам, пррроверрряет людей — под такой вот тррронутой, полоумной маской.

— А зачем же ты туда ходишь?! — оторопела Елена.

— Ну, это в некоторрром ррроде моя ррработа. Или хобби — как хочешь называй. А как бы я иначе людей оттуда вылавливал? Вот, тебя встррретил, напримеррр — ненаррроком… — рассмеялся он. — И, кррроме того, то что я прррошу тебя быть крррайне осторррожной, если ты туда еще ррраз когда-нибудь пойдешь, соверрршенно не значит, что…

— Да никогда я туда больше не пойду после того, что ты рассказал! — отплевывалась Елена.

— Так вот, то что я тебе рррасказал, — смеялся Крутаков, — соверрршенно ведь не значит, что туда не пррриходят хорррошие люди. Вот, ты же видела — сегодня парррень пррриходил — замечательный честный технарррь, инженеррр, у которррого внезапно совесть пррроснулась. Ну, что тебе дать с собой почитать? — сменил он вдруг резко тему. — Выбирррай! — крутанулся он на кресле обратно к столу и покатил по кругу, гордо оглядывая свою библиотеку. — Всё сам, между прррочим, собирал, по книжечке. Аста-а-арррожней же, гава-а-арррю же тебе… — жеманно запричитал Крутаков, когда Елена, рванув резко, в восторге от предложения выбрать книги, за секунду спрыгнув с дивана, втемяшилась опять головой, с отвратительным стуком, в низенько нависающую над диваном книжную полку. — Башку ррразобьешь — это твои пррроблемы, — но ты ведь мне еще и книжки ррразвалишь! Да, что я тебе обещал? Бунина? — Крутаков поднялся и метким движением разом выискал и цопнул книжку на противоположном стеллаже. В руках у Елены — к ее буйному восторгу — оказались сильно потрепанные, с потертой шершавой обложкой с загнутыми уголками, мелкоформатные, багровые Бунинские «Окаянные дни» — изданные за рубежом. А через секунду — еще и голубенькая тетрадочка «Петербургских дневников» Гиппиус, опубликованных так же за границей. — Ну, на неделю тебе хватит, я надеюсь? — переспросил Крутаков — и тут же взглянув на ее (видимо, чересчур красноречиво выражавшее обиженный ответ) лицо — расхохотался: — Ха-а-арррошо, ха-а-арррошо, ищи, выбирай что хочешь. Только чуррр книжки не заигрррывать. Верррнешь через неделю. У меня полно людей, которррым почитать надо.