Распечатки прослушек интимных переговоров и перлюстрации личной переписки. Том 1 - [137]

Восемь лет прошло с тех пор, как в проклятое олимпийское лето, ровно перед тем, как Елене идти в первый класс, умерла Глафира. Восемь лет прошло с начала школьной пытки — когда в жизнь Елены вторглись чужие, неумные, наглые, пустые, стадные, скандальные бесталанные люди, пытавшиеся насильно плодить из доставшегося им биологического материала класса себе подобных.

Назло дуре-зоологичке Агрипине, твердившей с идиотским энтузиазмом на уроках, что смерть и разложение — это «естественный процесс жизни», вот она — живая бабушка Глафира с живо подколотыми на затылок, и живо из-под шпилек распадающимися, длинными седыми локонами, сидела сейчас, на крутом крыльце, прямо на верхней ступеньке, как ни в чем не бывало, в своей старой цыгейке поверх халата, и раскуривала, зажав в морщинистых, артритом перекрученных пальцах, беломорину. И между крыжовником и обвалившимся в этом месте гнилым, серым, всегда сырым деревянном забором, над осокой в предсумеречной дымке дергалась отогнанная куревом комариная кисея.

— Чего ты улыбаешься? — черно́ зыркнул на нее, мельком обернувшись опять Крутаков.

— Да так, ничего… — отвернулась она к синему, надышанному чайным чадом окну — живой запотевший лунный камень, пробившийся в мизерную прореху не до конца задернутой грязной шторы.

— Нет, что значит ничего? — Крутаков быстро дунул на жижу в заемной, зеленой чашке, отхлебнул — одного воздуха — но и им обжегся, поставил чашку обратно, и, то ли правда обидевшись — то ли ловко прикидываясь обиженным смешно забарабанил дурацким своим маникюром по приготовленной для Елены дымящейся уже кружке: — Нет, мне прррямо-таки любопытно — что такого веселого я умудрррился сказать, сам того не заметив?

Елена, с ощущением абсолютнейшего, леденящего все тело, мурашками ниже локтей бегущего, безумия этого поступка — как будто из собственного живого жаркого сна чуть ли не в ночной рубашке вдруг выходит на холодную улицу — и произносит чужому совершенно не знакомому прохожему нелепые (для него) слова, кодирующие реальность ее сна, — с одинаковым лунатическим риском, что он либо примет ее за сумасшедшую — либо схватится за это слово и вдруг угадает, подсмотрит ее сон, — но все-таки, давясь, в смертельном ужасе от себя и собственных слов, медленно выговорила:

— Ну… Просто… Я когда маленькой была, всегда просила у мамы по утрам чаю с хахалем… Так выговаривала. Как только просыпалась…

Крутаков встретил это каким-то особым тихим смешком, который она уже от него раз слыхала — не смеялся вслух — а как будто старался сдержать смех, тихо выдувал воздух через ноздри, смеялся одними ноздрями, — и тут же, явно заметив ее смущение, быстро переспросил:

— Ты что, действительно… — Крутаков сделал паузу и добавил с каким-то издевательским подозрением: —…чай с сахаррром любишь?

— Ненавижу. Ничем невозможно так изгадить вкус крепкого чая, как сахаром, по-моему.

— Уф, ну хоть это ха-а-аррра-ашо.

Почему это хорошо — Елена так и не узнала — Евгений, прихватив чай, ушел говорить с заглянувшим на кухню автором (рослым красивым молодым человеком с тревожными губами, которые он все время жевал, и с карими волосами, забранными сзади бархоткой — тем самым, что поддержал ее в предыдущее воскресенье во время дебатов: теперь он притащил для публикации лично проведенный экспресс опрос москвичей за отмену шестой статьи) в Дябелевскую комнату, а она побрела по коридору к гостиной, чувствуя в обжигающихся ладонях вдруг возникшую забавнейшую магию: Крутаковская кружка как будто окружала ее лучащимся полем неприкосновенности — во-первых, с ней она чувствовала себя почему-то гораздо увереннее, во-вторых, опершись на правый косяк двери при входе в гостиную, и, наблюдая многоголосый бедлам — и при этом прихлебывая, она как бы была при деле — важнейшем, причем, деле: чай пила, — и вполне могла позволить себе не заходить внутрь. «Вот он — Крутаковский фокус», — с удовольствием подумала она — и, заметив, как Вадим Дябелев делает ей со своего стула у ближней стены зазывающие знаки быстро взмывающими бровями и сливочными морщинами, поднимавшими его кучеряво-терьерью прическу как парик — с наслаждением указала ему на кружку, как на алиби. «И вообще — раз уж я сумела спровоцировать комсомольского секретаря нести антисоветчину на уроке истории, — со смехом подумала она, — то уж и с этими-то несчастными апологетами приклеивания коммунистам человекообразных масок на рожи — вполне могу ни в какие дебаты не вступать — а наблюдать только как зоопарк».

Мирное наблюдение, впрочем, немедленно кончилось — при обсуждении причин голода в стране и абсолютного отсутствия жратвы даже в московских магазинах, и возможных экстренных экономических мер по преодолению голода, из дальнего — по левую руку, у окна — угла, который она не вполне могла обозревать из-за деки раскрытой двери, лысоватый гипнотический мужик, смахивающий на пьяного Распутина, начал вдруг зачитывать матерщину из какого-то (самиздатовского тоже, кажется) журнальчика:

— Не продадимся… — встав, и со смаком, неожиданным фальцетиком, скандировал мужик, — …сионистским ублюдкам за миску чечевичной похлебки!