Расколовшаяся Луна - [36]

Его сексуальная перемена должна была произойти сразу же после его переезда сюда. Пауль и Францёз знали друг друга битые четыре года, а полтора года они официально работали вместе. Они купили вместе Porsche, ездили вместе в отпуска и иногда проводили вместе ночь. К счастью, не здесь. Три раза, когда Пауль спал у Францёзе, он рано утром вваливался, спотыкаясь, в квартиру, и лежал до обеда, как в коме, в своей затемнённой комнате. Он утверждал, что с Францёзом невозможно спать в одной кровати, потому что он постоянно крутится туда-сюда и вырывает у него одеяло, а Францёз утверждал, Пауль всю ночь спиливает деревья. Что же, с этим пунктом я должна была неохотно согласиться. Храп Пауля невозможно было выносить.

Но я верила так же и Паулю. Так как главная задача Францёза в жизни Пауля состояла в том, чтобы сеять суету. Либо он подгонял Пауля по телефону, и тот бегал по квартире (ища то какие-то документы, то счета, то список цен), при этом оба начинали чаще всего ругаться, и Францаёз из чистого раздражения снова и снова клал трубку в середине разговора. (Конечно, он утверждал, что была прервана связь — Францёз никогда ни в чём не был виновен, он всегда был прав.) Или же он сам влетал к нам и делал примерно тоже, только лично, что для меня было гораздо более неприятным, так как Францёз старательно меня игнорировал или, как обычно, наказывал холодным презрением, как только его взгляд больше не мог уклониться от моего. Во время его присутствия я прикалывалась над ним, предпринимая разные дурацкие игры с его собакой, что приводило Францёза в ещё большую ярость. Но я была не достойна его беседы, и поэтому он не говорил мне прекратить этим заниматься.

Самое большее Францёз разговаривал со мной косвенно — например, когда Пауль снова сидел на унитазе, потому что проспал, а Францёз подгонял его. Тогда он говорил о Пауле в третьем лице, не смотря при этом на меня или вообще всерьёз рассчитывая на мой ответ. «Я ему говорил, что у нас почти нет времени, а покупатель очень важен, я ему говорил об этом!» «Он снова проспал, не так ли? Ах, почему он никогда не слышит будильника!» «Фу, как он снова выглядит и как говорит! Я же говорю, Пауль самый гетеросексуальный гей, которого я когда-нибудь видел!»

— Это, наверное, потому, что он гетеросексуальный, — ответила я ледяным тоном, но Францёз только щёлкнул языком и махнул рукой.

В остальном я даже не пыталась начать с Францёзе разговор, хотя казалось, его беспокоили в Пауле те же вещи, что и меня. Большая разница была в том, что Францёз сердился, не задумываясь о об их причине, а моя голова начинала чуть ли не дымиться из-за постоянных размышлений. Между тем было уже так, что бремя, которое Пауль носил с собой, я начала чувствовать на собственном теле — невидимое, с тонну весом бремя, которое я не могла игнорировать. Я уже давно не верила в то, что история с Лили была единственной причиной для этого. Пауль всегда представлялся мне как ванька-встанька, и ему был присущ завидный оптимизм. В этом была самая большая разница между нами: Пауля ничто не выводило так быстро из себя. Он точно знал, чего он хотел, и его не волновало, что об этом думали другие. И если план А не срабатывал, то на следующий день он начинал план Б.

Но у нового Пауля больше не было никаких планов. Теперь он был только подгоняем Францёзом. Если Францёз врывался в квартиру и распространял стресс, то в Пауля возвращалась жизнь, и он начинал какие-нибудь коммерческие предприятия с искусством или заставлял себя и свое невидимое бремя смастерить в своей мастерской рамку. Я неохотно в этом признавалась, но я была почти благодарна Францёзу за его действующую на нервы активность, так как апатию Пауля было сложно выносить, и это приносило мне заметное облегчение, когда он, по крайней мере, делал хоть что-то.

Кроме того, в эти часы он начинал сам светиться. Из недовольного и грубого человека, который угрюмо сидит на унитазе или прячется за утренней газетой, становился шикарно одетым, энергичным мужчиной со сверкающими глазами и стремительной походкой, который, хотя ворча и споря, но всё-таки с какой-то целью и в сопровождении покидал квартиру и на ревущем белом Porsche мчался прочь.

Утешить меня такие моменты всё-таки не могли, так как во мне тлело ужасное подозрение — нет, на самом деле это уже больше не было подозрением. Эта была уверенность. После нескольких дней наблюдения я поставила Паулю диагноз депрессии. Да, достаточно плохо, — но это было не всё.

Я должна была думать о предположении доктора Занд во время нашего разговора в клинике. Я учёный, сказал он. Я могла думать логически. И именно эта логика запрещала мне игнорировать мои выводы, даже если они были такими страшными. Потому что у Пауля была не только депрессия. Нет, к этому добавлялось странное поведение, которое я не могла приписать ни к какой схеме.

Как я часто это делала, я перечислила всё в уме и старалась найти для этого вразумительные причины — другие причины, чем ту одну, ужасную, которую я боялась всё это время.

Пункт 1: его обжорство. Это меня сильно беспокоило. Пауль ел постоянно, и он делал это мимоходом, да почти как будто кем-то управляемый и абсолютно необдуманно. Он ел не из-за того, что был голоден — никто не был голоден, если он только что проглотил три тарелки чили, кон карне с рисом, но обжорством из-за печали это тоже нельзя было назвать, потому что это не делало его счастливым.