Расхождение - [27]

— Ну, это ты напрасно! — Лучезарность моей улыбки была обратно пропорциональна холодной неподвижности его плоского лица. — Вы, адвокаты, отлично предсказываете и себе и клиенту успешное завершение дела!

Я закурил сигарету, Ани принесла кофе — мы с ней отчаянные любители кофе, и у нее в машине всегда есть готовых две-три чашки. Я взял у нее из рук небольшой поднос, мне хотелось самому «обслужить» ледяного посетителя и, что греха таить, хоть как-то постараться растопить его холодность.

— Я кофе не пью, — как гвоздь вбил он в меня.

— Что-нибудь покрепче?

— Нет, благодарю.

— Воду, пепси, кока-колу?

— Нет.

Я могу дать голову на отсечение, что он и не курит, но на всякий случай я протянул ему открытую пачку «БТ».

И тут веселый черт дернул меня за язык, и я, еле удерживаясь от хохота, выпалил:

— Слушай, Ценков, а как у тебя с женщинами?

Он слегка, еле заметно оторопел, но буквально на секунду-другую, а потом спросил с чуть брезгливой миной:

— Это что — допрос?

— Что вы, что вы! — рассмеялся я, незаметно для себя уже назвав его на «вы». — Допрос — это когда хочешь выяснить то, чего не знаешь. А то, что вы порядочный, даже сверхпорядочный человек, это сразу видно, так что не беспокойтесь, пожалуйста!

— Отчего это я должен беспокоиться? По-моему, это вы беспокоитесь.

— Да, я беспокоился бы, если бы вы работали у меня.

— Почему?

— Потому что я боялся бы вас.

Снова секундное замешательство, и:

— В таком случае сейчас я, очевидно, должен бояться вас?

Ого! И этот, как и его клиент Цачев, открыто показывает мне язык, дескать, не боится меня. Снова, увы, мне приходится сделать шаг назад. И я начал:

— Послушайте, Ценков, я вызвал вас вовсе не для того, чтобы пугать, а для того, чтобы трезво обсудить один очень важный вопрос, к которому вы подошли только с одной из многих сторон. Вы юрист и…

— Для меня как для юриста, — холодно прервал он меня, — любой вопрос имеет только одну сторону, которая связана с законом. А закон един для всех. По крайней мере так нас учили в университете. Предполагаю, и вас учили тому же. В вашем университете.

Я пропустил мимо ушей его намек на ущербность «моего» университета — для этих проходимцев наше образование в такой же степени можно назвать образованием, как футбол — интеллектуальной деятельностью. В общем, я решил напомнить ему кое-что.

— Кроме принципа равенства всех перед законом, Ценков, наше законодательство опирается еще на один принцип, быть может, самый основной и главный, — принцип гуманности. Мы должны судить по закону, но и по совести.

— Гуманность, товарищ Свиленов, не абстрактное понятие. А наше законодательство, кстати, облекло ее в точные формулировки для наглядности и облегчения работы с цифрами и фактами.

Самоуверенность его тона не поддается описанию — можно было подумать, что он сообщает мне совершенно новые, доселе мне неизвестные и притом необыкновенно важные положения, касающиеся моей профессии, — в общем, если бы я не кивал головой с «благодарным усердием», если бы шумно не тянул в себя кофе, не поручусь, что смог бы удержаться от того, чтобы выплеснуть содержимое чашки в лицо или хотя бы в идеальный узел галстука моего «учителя». Тогда, взбешенный почти до потери сознания, я не мог бы ответить — почему в узел? Теперь, по прошествии времени, я понимаю, что если галстук казался мне обыкновенной гадюкой, то крупный, ровный, пышный узел (кстати, и сейчас сильные мира сего именно так завязывают его) был, на мой взгляд, похож на большую кобру, которая скрывалась под рубашкой и выставила наружу только голову и шею.

— Спасибо, Ценков, за урок. Остается только выяснить, что чему должно служить: цифры гуманности или гуманность цифрам.

— По-моему, я все сказал. Одно есть материализованное выражение другого — я так понимаю, — будто отрезал он.

— А не понятно ли вам, что если вы поможете добиться своего этому салоникскому гешефтмахеру, то совершите антигуманное дело?! — Э-э, так не годится, я почти кричу.

— Мой клиент — полноправный гражданин Болгарии, — снова холодно и деловито прервал меня Ценков. — Даже более того — он герой и инвалид второй мировой войны, доброволец. Был ранен во время форсирования реки Дравы.

«Герой, доброволец» — весьма сомнительно и никоим образом не проясняет его темное салоникское прошлое, даже наоборот — тут явное желание закрыть одной картой другую. Да, сомнительно, но для кого? Для меня. К тому же его досье, хранящееся в греческой полиции, вряд ли попадет мне в руки, а если даже и попадет когда-нибудь — что пользы от него, если Мария к тому времени уже будет осуждена.

— Так какое же обвинение вы с вашим героическим клиентом предъявляете Марии Атанасовой?

— Наиболее вероятно — предумышленное убийство с целью присвоения чужого имущества.

— Ваш доброволец заявил мне, что наиболее вероятно предъявление только экономического иска. Это вы побуждаете его к обвинению в убийстве?

На плоском лице Ценкова снова мелькнула кривая усмешка.

— У меня нет никаких личных причин преследовать или защищать как Марию Атанасову, так и моего клиента. Я только исполняю свой профессиональный долг. — Кривая усмешка на глазах превратилась в победоносную улыбку завоевателя Новой Земли, иначе говоря — влюбленного в первый раз, о чем я рассуждал в самом начале. — Ну, и кроме того… Не понимаю, почему вы придаете такое большое значение моему участию в этом деле. От меня почти ничего не зависит — я всего лишь защитник.