Расхождение - [18]

В общем, нашла я какого-то мотоциклиста с коляской, через восемь часов он высадил меня в Софии перед Центральными банями и умчался искать коменданта города, а я пошла искать Георгия. Одно за другим обходила я большие здания в центре — входы и выходы, через которые беспрестанно сновали люди, строго охранялись нашими ребятами с лентами Отечественного фронта. Я сразу поняла, что это важные учреждения. Всех, кого могла, я расспрашивала про Георгия Тасева из нашего края, описывала его и его друга Свилена Свиленова, говорила, что, скорее всего, они должны быть где-то вместе. Меня очень внимательно выслушивали, похоже было, что много народу приезжает в Софию искать своих, но никто ничего определенного сказать мне не мог, только сочувствовали и с участием советовали — пойди туда, спроси того, а если не знает, то вот еще туда, а если и там неудача, то вот к этому, к другому, к третьему. Я ходила, целый месяц ходила, и ноги мои то ли от усталости, то ли от сырости и холода в подвале, куда меня поселили, а может, и от недоедания стали снова деревенеть. Тогда я подумала, что это от безумного страха, который стал постепенно охватывать меня все больше и больше, — да, конечно, с Георгием что-то случилось и я никогда его больше не увижу. До сих пор я твердо надеялась, что он в Софии и занят важным делом, поэтому не может освободиться и приехать, но при первой же возможности… Теперь надежда стала с каждым днем таять, и на ее месте разверзлась какая-то бездна, куда я падала в оцепенении и уже совсем не могла сопротивляться. Потом мне пришла в голову простая, в сущности, мысль — если его нет в Софии, может быть, он на фронте? Я гнала от себя подозрения в том, что с ним случилось самое худшее, и ругала себя нещадно за то, что не так искала, как надо, и в результате могла даже просто разминуться на улице и с Георгием, и со Свиленом. На какое-то время меня это немного утешало, потом я снова погружалась в отчаяние и снова и снова принималась ковылять на своих почти бесчувственных колодах с улицы на улицу, из комитета в комитет, от списка к списку, от человека к человеку. И ничего, ничего, ничего…

…пока однажды утром я не очнулась в больнице. От голода и истощения (деньги у меня кончились), от боли, а может быть, от всего вместе я потеряла сознание на какой-то улице между университетом и Народным собранием. В моем пальтишке нашли справку от нашего околийского комитета с просьбой оказать мне медицинскую помощь, решили, что я очень важная птица, и через несколько дней, приведя меня в относительно приличное состояние, мой лечащий доктор безоговорочно изрек приговор — немедленно в санаторий!.. А меня, надо сказать, это слово всегда приводило в ужас, мне казалось, что санаторий — место, куда отправляют безнадежно больных и откуда они уже больше не возвращаются. Однако вопреки моему отчаянному сопротивлению настал день, когда меня насильно впихнули в какой-то маленький раздрызганный грузовичок — и с тех пор начались мои скитания по санаториям, где я прочла столько книг и увидела столько человеческих несчастий, что по этому предмету могла бы поспорить не только с имеющими дипломы о высшем образовании, но и с попами-исповедниками. В этих санаториях, во время своих бесконечных скитаний, я обнаружила, что люблю читать и умею слушать людей. Но зачем все это? Чем больше знаний получает человек, тем больше печали в его душе, сказано в какой-то толстой книге, и это меня совсем не утешало, потому что из этой же книги я поняла, что с тех пор, как существует мир земной, человек не может жить, не мучая ближнего своего. Хорошо еще, что есть и другие книги.

Написала кучу писем в наш городок всем друзьям, просила извинить меня за то, что вопреки желанию законопатили меня сюда, и много-много раз повторила во всех письмах, что, ежели будут разыскивать меня «родственники», особенно один, чтобы сообщили ему, где я, и еще — пусть кто-нибудь из комитета снимет с дверей кибитки записку (там я писала, что я в Софии) и прикрепит новую, с теперешним адресом. Я бы, честное слово, удрала из этого проклятого санатория, если бы не охрана, и, кроме того, они спрятали мою одежку. Сначала я все никак не могла понять, зачем такая строгая охрана, потом поняла — половина «запертых» здесь во все глаза глядят, как бы удрать домой от докторов, хотя они добрые и внимательные.

Диагноз мне поставили безжалостный — прогрессирующий костный туберкулез, а это значит — пенсия по болезни. Не знаю, как чувствует себя человек, уходящий на пенсию в шестьдесят или даже в пятьдесят, но что творится в душе, когда тебе девятнадцать, — об этом лучше не говорить.

Через три месяца я вышла из санатория — как лошадка, которая сбросила оглобли (потом не всегда бывало так). Обычно, когда человек покидает больницу, ему кажется, что он совсем здоров и все зло осталось там, в этой мрачной бастилии. У меня было иначе — в кармане лежала справка с диагнозом и запрещением выполнять какую бы то ни было физическую работу. Там же лежали документы для перехода на пенсию… Здоровому человеку трудно понять, что значит чувствовать себя неполноценным, получеловеком. Если бы не надежда на встречу с Георгием, особенно если бы я знала наперед, какая это будет встреча, я бы тогда же пустила себе пулю в лоб. Не могу себе простить, что не сделала этого. Но — ничего, никогда не поздно…