Расчет только наличными, или страсть по наследству - [13]

Графин на столе дернулся, приподнялся вверх, немного наклонился, и вода полилась в стакан. Стакан подлетел к президенту и застыл в воздухе.

– Спасибо, больше ничего не надо. Благодарствуйте, кардинал, – расслабленно промурлыкал номер первый номеру второму, отпил воды и неожиданно завопил: – Что это за вода? Отвратительный вкус! Кардинал, займитесь этим вопросом, и немедленно, мы здесь задержимся недельки на две.

– Как прикажете, господин президент. – Номер второй сдвинул парик и почесал залысины.

– Я жду от вас объяснений, – обратился президент к смуглому высокому номеру третьему.

– Виноват, господин президент. Вольский не успел уничтожить бумаги, но я полагаю, что эту оплошность еще не поздно исправить, и я уже предпринял некоторые шаги.

– Шаги? Предпринял? А о последствиях вы подумали, уважаемый? – зашипел президент. – Нет уж, позвольте теперь мне предпринять определенные шаги. Придется вам, любезный мой, подменить Вольского денька на два, а его пригласить ко мне на приватную беседу. А теперь позвольте откланяться, коллеги. Расписание наше остается в силе.

Президент с некоторой даже лихостью отсалютовал кардиналам и мгновенно растворился в воздухе.

Граненый стакан звонко упал на пол. Захлопали ставни. Поднялся сильнейший ветер. Небо заволокло тучами, и хлынул дождь».

– Круто, – уважительно крякнула Тонька после того, как Мария закончила свой рассказ.

Машка промолчала. Толкнула тяжелую подъездную дверь и вылетела во двор.

В школе Гриша Вольский был отличником. Но лидером не был никогда. Он просто выделялся. Обожал читать запоем, играл на скрипке и фортепьяно, острил и сам же себе заливисто хохотал. Как и вся его семья, он остро ненавидел коммунистов и весь социалистический строй. В дружеских компаниях обожал выступать с антиправительственными проповедями. Сергеева отводила его в сторонку и гневно шипела:

– Ты что, совсем рехнулся? Хватит митинговать! Оглянись вокруг и подумай!

Гриша подмигивал в ответ и орал: «Хочу влиться в североамериканские штаты, вперед, в Америку! И если уж очень сложно всей страной влиться в Америку, то бабушка моя предлагает вливаться просто административными округами, кто куда желает!» В ответ на это заявление Марья закатывала глаза и вертела пальчиком у виска неутомимого оратора.

Заканчивались восьмидесятые. Сергеева и Вольский часто встречались, то у Гришки дома, то у Марьи. Иногда Гришка жаловался Марье, что никак не может уговорить свою бабушку дать ему почитать какие-то рукописи. Марья немедленно удивлялась и задавала простой (как колумбово яйцо) вопрос:

– А что, без разрешения никак нельзя, потихонечку?

В ответ Гришка бешено хохотал.

Бабушка была профессором Московского университета, работала всю жизнь и обладала железной волей. Она отличалась какой-то фантастической работоспособностью и все время открывала для себя, семьи и студентов новые горизонты. Бабушка переписывалась с немалым количеством достойных, на ее взгляд, ученых. Но особенно уважала некоего эстонского академика. Академик имел трудно произносимую фамилию и такой же трудный характер.

Гришка всегда переживал за бабушку и был ее верным адептом. Он обожал слушать рассказы о ее трудном военном детстве в российской глубинке.

Бабушка пережила оккупацию и всю жизнь помнила о голоде и холоде, сопровождавших ее детство и юность. Характер у Анны Петровны сложился сильный. Волевой и независимый человек, всю жизнь она работала и практически никогда не жаловалась. Расслаблялась Анна Петровна только на семейных, праздничных сборах после рюмки коньяка. И уж тогда веселее человека было не найти. Она вспоминала свое детство и, громко смеясь, рассказывала о своих подвигах.

«Однажды, когда немцы стали отступать из нашего городка, пронесся слух, что все их склады открыты – бери что угодно и сколько угодно!

Естественно, все наше население, способное как-то передвигаться, ринулось к складам. Я бежала с соседским мальчишкой, моим ровесником, лет девяти-десяти. Мы едва успели схватить и вынести какие-то ящики, первые попавшиеся нам под руку, и естественно, даже представления не имели, что в этих ящиках. Главное, успели. Склад опустошили моментально.

Прибежали мы к большому погребу, вырытому рядом с домом. Погреб был покрыт бревенчатым настилом, мы его сдвинули и быстренько спустились вниз, чтобы вскрыть ящики и рассмотреть, что в них лежит, пока поблизости нет свидетелей. В оккупации как в оккупации, зевать нельзя. Мигом отнимут добычу.

В одном ящике оказалось мыло в виде овальных вытянутых кругляшей, а в другом – какие-то бутылки изящной формы с золотыми наклейками. Недолго думая, мы решили, что это немецкий лимонад, потому что ничего другого в своей жизни пока не видели, и соответственно вылакали несколько бутылок.

Сколько времени прошло, я не знаю. Помню, что лично мне было очень хорошо, весело, помню, что не слышала даже звуков бомбежки, и еще помню, что совсем ничего не боялась.

Наконец, мы ужасно захотели спать и решили выбираться наружу, подняли головы к потолку, а вместо потолка увидели черно-фиолетовое звездное небо. Так, разинув рты и выпучив глаза, и застыли. При бомбежке тяжелую крышку из бревенчатого настила снесло начисто. А мы ничего не заметили. И даже не пострадали.