Раса хищников - [15]

Два американца — один поляк, другой чех по происхождению — недавно начали переводить мою «Сумму технологии», которая до этого в Новом Свете не переводилась. Вещь написана более сорока лет назад, и тот факт, что она еще в какой-то степени сохранила актуальность, удивителен сам по себе. Если так случилось, то лишь потому, что я сосредоточился в ней на самых устойчивых тенденциях развития. Яжембский[130] удивлялся, что меня вообще не интересует, что люди будут есть, на чем ездить, как будут проводить свободное время в 3000 году. Я занимался развивающейся в головокружительном темпе технологией, но не писал такой чепухи, как американские авторы вышеупомянутой книги. Кстати, стоит добавить, что они не ученые, а всего лишь так называемые science writers — околонаучные писатели, которые живут за счет посредничества между научными лабораториями и обществом. Впрочем, трудно требовать, чтобы они разбирались в том, что более или менее реально, а что нет, если даже ученые с мировым именем сегодня выдвигают самые неправдоподобные концепции.

Я писал «Сумму» в подневольной действительности и не мог даже касаться политических проблем, которыми сейчас с удовольствием занимаются такие знатоки, как Фрэнсис Фукуяма[131]: «Конец истории», конец света, конец Фукуяме, конец всему. К этому нельзя относиться всерьез. Следует выстраивать реальные перспективы, решаться на разумный скептицизм и действовать осторожно и предусмотрительно, соблюдая меру и сохраняя дальнозоркость.

Возвращаюсь к вопросу: почему мне как писателю удалось пережить непростой период перехода от несвободы к свободе? Наверное, потому, что специфические тоталитарные проблемы я затрагивал лишь походя, а главным образом хотел показать, как прометеев героизм сталкивается с реальным миром и порой при этом ломается. Конечно, не с тем миром, населенным тысячами звездных народов с причудливыми носами, который показан в сериале «Звездный путь». Я иногда его смотрю, потому что я настоящий мазохист и наслаждаюсь кретинизмом, но ведь мы-то знаем, что нет причин населять космос зелеными человечками. Меня лично скорее мучает вопрос, почему этих человечков нет.

Я получил сейчас сведения из Японии от Хаякавы — он издал 462 тысячи экземпляров моих книг! Для меня это было неожиданностью. Один из писателей среднего поколения сказал, что Лема в Польше вообще не читают. Зато, возможно, его читают в других местах. В Испании выходят мои «Избранные произведения», меня издают на Украине, в Португалии и бог знает где еще, хотя в сообщениях о выставках польских книг за границей я обычно не нахожу свой фамилии.

Я изрядно удалился от книги Тересы Валяс, потому что она не занимается теми, кто выжил и нашел свое место в посткоммунизме. Однако книга эта весьма ценная, и было бы хорошо, если б кто-нибудь сделал на ее основе, особенно на основе последней части, шпаргалку. Почему потеряли уверенность в себе и умолкли польские интеллектуалы? Почему они перестали играть передовую роль и прежде всего роль советчиков? Подозреваю, что мне известен один из ответов: они не знают, что должны советовать и в какую сторону вести.

Сентябрь 2004

Без формы >{32}

В предыдущем фельетоне я писал о книге профессора Тересы Валяс «Понять свое время». Вскоре после этого профессор Мария Яньон[132] опубликовала в «Выборчей» статью «Расстаться с Польшей». Интересно сравнить эти работы с точки зрения разницы перспектив. Самое важное в том, что написала пани Яньон, — определение Польши как страны, которая была одновременно колониальной и колонизирующей. Для наших восточных соседей мы были колонизаторами и испытывали чувство превосходства над украинцами, которых называли русинами, и белорусами, но в то же время чувствовали — и это ощущение остается и сейчас, — что немцы смотрят на нас свысока.

Если Тереса Валяс и Мария Яньон занимаются явлениями внутреннего характера, я стараюсь смотреть с более отдаленной перспективы.

Если учитывать пункт наблюдения и избранный масштаб, то все отчасти правы. Мы находимся в сложной переходной фазе, но это состояние не имеет конца, потому что у нас нет, как бы сказал Гомбрович[133], формы, в которой нуждается добротная отливка, некоей внутренней упорядоченности.

Когда во второй половине тридцатых годов развивался «Лагерь национального единения» под руководством полковника Коца[134], когда шли торги между группами Мосцицкого[135] и Рыдз-Смиглы[136] и предпринимались попытки укрепить обороноспособность Польши, зажатой между гитлеровской Германией и Советским Союзом, одновременно, но менее заметно, происходил процесс фашизации, сдерживаемый правительственными кругами. В январе 1939 года, когда умер Роман Дмовский[137], улицы Варшавы заполнила студенческая молодежь, которая, подняв руки в фашистском приветствии, провожала гроб с его телом. Уже во время оккупации мне пришло в голову, что, как это ни парадоксально, нападение гитлеровцев спасло нас от собственного фашизма. Те, кто остался, митинговали в подполье — «Из нашей крови возникнет империя», «Искусство и Народ» и так далее. Но этот выстрел оказался холостым.