Рапорт из Штутгофа - [30]

Итак, когда мы прибыли в Штутгоф, хозяевами положения здесь были «зелёные». Их молодость прошла среди преступников Гамбурга, Вены и Берлина. Много лет они провели в каторжных тюрьмах, пережили ужасы «воспитательных лагерей» у голландской границы и одержали победу в борьбе за власть в Штутгофе. Теперь они могли наслаждаться плодами этой победы. Но они всё время боялись. Боялись, что их свергнут. Болели всевозможными сексуальными расстройствами, страдали от тюремных и лагерных психозов. Они были почти душевнобольными.

Хольцер, наш первый дрессировщик, был типичный «зелёный».

По его словам, когда-то он был помощником мясника в Вене. 1933 год стал для него роковым. Впервые он принял участие в краже со взломом, в результате которой произошло убийство. Если бы, как утверждал Хольцер, проклятая баба не заорала, то ничего бы не случилось. Его приговорили к пожизненной каторге.

Всё тело Хольцера с ног до головы было покрыто самыми свинскими татуировками, какие я только видел. Татуировка была даже на половом органе. В сексуальном отношении он был совершенно ненормален. Каждую ночь он спал с кем-нибудь из заключённых. Когда в лагерь прислали еврейских женщин, он набросился на них.

А совсем недавно он убил еврейского мальчика, который отверг его домогательства.

Хольцер был душевнобольной. Он, как бешеный, кидался на заключённых, истязая их самыми изощрёнными методами. Его приводил в неистовство запах хлорки, и он запрещал заключённым 5-го блока пользоваться писсуаром. Что это значит, поймёт лишь тот, кто изо дня в день, из месяца в месяц ел один лишь свекольный суп и каждую ночь отчаянно дрожал от холода.

Да, он душевнобольной, он безумный, он гадкое, омерзительное существо. Но можно ли было назвать его злым?

В один из первых дней нашего пребывания в 19-м бараке, где Хольцер дрессировал датчан, произошёл следующий случай. В тот вечер он долго сидел, опустив голову на руки, а мы стояли и боялись вздохнуть, чтобы не навлечь на себя его гнев. Шестнадцать часов подряд он гонял, бил и калечил нас всеми мыслимыми и немыслимыми способами. Вдруг он вскочил и обратился к нам с речью на своём трудно постижимом венском диалекте. Поняли мы совсем немного, но, во всяком случае, уловили, что он всё время повторял:

— Я не злой человек…

Черев несколько месяцев я рассказал об этом эпизоде Герберту, коммерсанту из Гдыни, человеку с высшим экономическим образованием. Он попал в лагерь вместе с остатками той самой группы польского Сопротивления, о которой я уже писал. Хольцер сначала был в их бараке старостой комнаты, а потом долгое время — старостой блока. Герберт знал Хольцера гораздо лучше, чем я.

На следующий день после их прибытия в лагерь Хольцер забил насмерть человека, который был своего рода идейным вождём всей группы. О нём все говорили с глубоким уважением и высказывали мысль, что, если бы он не погиб, его имя было бы неразрывно связано со строительством новой Польши. Досталось от Хольцера и самому Герберту.

Я сказал Герберту, что сам Хольцер вовсе не считает себя злым человеком. Герберт долго смотрел на меня и потом сказал, взвешивая каждое слово:

— Он действительно не злой человек. Пойми, Мартин, — продолжал он, — в зверя его превратили созданные здесь условия. А по своей натуре он совсем не злой человек.

И Герберт рассказал мне несколько маленьких эпизодов из лагерной жизни, характеризующих Хольцера и с хорошей и с плохой стороны. Один эпизод произвёл на меня особенно сильное впечатление. Когда группа Сопротивления, в которую входили Герберт и другие заключённые, ещё только прибыла в Штутгоф, здесь царил самый зверский террор, какой только можно себе представить. И вдруг Хольцер показал совершенно противоположную сторону своей натуры. Во время вечерней поверки, продолжавшейся уже несколько часов, возле барака лежал один заключённый. Он был при смерти. Вода стекала с крыши прямо ему на лицо, но никто не решался его унести. Больных и мёртвых всегда пересчитывали вместе с живыми, и общее число заключённых должно было соответствовать существующему списку. Когда стемнело — а поверка всё ещё продолжалась, — Хольцер, который в то время был всего лишь старостой комнаты, вдруг проявил инициативу. Он поднял больного поляка, перенёс его на койку, а когда поверка закончилась, все увидели, что Хольцер держит руку умирающего в своей руке.

— Нет, Мартин, он совсем не злой человек. Он душевнобольной, безумный, он убьёт тебя и меня, если услышит хотя бы сотую долю того, о чём мы сегодня говорили. Он предаст гестапо своих самых ближайших друзей, если сможет извлечь из этого хоть малейшую выгоду. Но он не злой человек. Хольцер лишь продукт системы, которая подчинила его своим законам.

13. ДВОРЦОВЫЙ ПЕРЕВОРОТ В ДАТСКОМ БАРАКЕ

Между тем мы чувствовали себя всё хуже и хуже. Силы покидали нас. Один за другим датчане переселялись из барака в ревир.

Я работал в фирме «Неодомбау». Это был тяжёлый, изнурительный труд с утра до поздней ночи. В бараке у нас тоже не было ни минуты покоя, а на дворе уже свирепствовала зима.

Каждый день я попадал в число проштрафившихся. Когда мы возвращались к обеду в барак, бандит Хирш непременно приказывал заключённым перестелить заново вонючие рваные одеяла под тем предлогом, что утром их заправили недостаточно аккуратно. И хотя к постелям мы, как правило, даже не притрагивались, всё же нам приходилось стоять возле них минут двадцать-тридцать из того часа, который был отведён нам на обед и отдых. По вечерам, а часто и по ночам, нас выстраивали, чтобы проверить, хорошо ли мы вымыли перед сном ноги; в обеденный перерыв и после работы нас заставляли делать небольшие пробежки и вообще издевались, как только могли.