Ранний свет зимою - [21]

С доски были уже стерты и рисунок и стихи. Остались только слова «аки лёв».

— Пр-еккррасно! — проквакал Кныш и потащил Федю из класса.

Федя предстал перед директором.

Адам Адамович Козей был почти гном, с лицом гладким и розовым, без всякой растительности, даже без бровей. На совершенно голом лице мерцали за стеклами очков круглые желтоватые глаза.

Директор сидел в высоком кресле на кожаной подушке, а Федя стоял перед ним, вытянув руки по швам.

Адам Адамович, выходец из Швейцарии, неизвестной национальности, но православного вероисповедания, говорил по-русски преувеличенно правильно, старательно выговаривая согласные. На вопрос, что было написано на доске, Федя простодушно ответил: «Четверостишие». По требованию директора он привел его полностью.

— Кто является автором сего пасквиля?

— Стихи сочинил я, — ответил Федя запинаясь.

Директор отнюдь не собирался подымать шум по поводу четырех забавных строчек. Стоит только раздуть этот незначительный инцидент, и в городе сейчас же начнутся толки о том, что в гимназии «беспорядки».

Он разъяснил гимназисту Смагину, что шалость его особенно нетерпима по отношению к законоучителю, и патетически воскликнул:

— Да верующий ли вы, гимназист Смагин?

Гимназист молчал. Впервые в жизни он задал себе вопрос: в самом деле, верующий ли он?

Федя верил в добро, в высшую справедливость. Но что общего имело это с глупыми сказками о разных чудесах? Даже первоклассники знают, что вино производят на винокуренных заводах, а не «претворяют» из воды, и кто же поверит, что пятью хлебами можно накормить целую ораву голодных!

Нет, видимо, он Федор Смагин, неверующий человек в том смысле, в каком понимает это директор. По-честному надо было бы так и сказать директору. Но на это Федя не решался. Он молчал.

Адам Адамович возмутился:

— Я вижу, вы не поняли всей тяжести своего проступка! Отец Илларион — особо уважаемый наставник, и уроки его — особо важные уроки.

Федя не мог с этим согласиться, так как не умел лгать. Но у него не хватало мужества сказать правду, и он продолжал молчать.

Тогда директор понял, что модные атеистические веяния проникли во вверенное ему учебное заведение и что гимназист Смагин закоренелый безбожник.

— Идите к себе на квартиру и ждите решения. Полагаю, что вы будете исключены из гимназии, — строго сказал директор, нажимая на согласные.

Для Феди наступила новая и страшная пора жизни. Он не видел выхода и считал себя погибшим. Больше всего его угнетала мысль: что будет с отцом, когда он обо всем узнает?

Хозяйка квартиры напрасно звала Федю к обеду. Он лежал на кровати лицом в подушку и в сумерках не попросил зажечь лампу для обычных занятий.

Гораздо позже того часа, когда гимназистам разрешалось появляться на улицах, калитка скрипнула, послышались чьи-то шаги под окном Фединой комнаты. Постучали. Федя поднял занавеску и узнал своего одноклассника Андрея Алексеева. Рядом с ним стоял Павел Шергин, восьмиклассник. С Алексеевым Смагин никогда не дружил: Андрей, казалось Феде, держал себя гордо — вероятно из-за отца, которого все уважали. Даже сам губернатор с Алексеевым-отцом считался, даром, что тот из ссыльных. Шергина же Федя знал только в лицо.

Федя пошел открывать. Он никак не мог понять, зачем пришли к нему Андрей и этот восьмиклассник.

Федя провел их к себе в комнатку и, засунув руки под ремень с бляхой, растерянно смотрел на нежданных гостей.

Павел подошел к нему, крепко пожал его руку и сказал торжественно, будто стихи читал:

— Мы, восьмиклассники, знаем все и выражаем тебе свою солидарность!

Федя удивился этим словам, не знал, что ответить, и только тихонько вздохнул.

Павел продолжал другим, уже деловым тоном:

— Теперь давайте поговорим.

Он придвинул к себе стул, на другой стул уселся Андрей. Больше стульев в комнатушке не было, и Федя присел на кровать, не понимая, почему эти малознакомые ему юноши обсуждают положение, в которое он, Федор Смагин, попал. Ведь оно касалось только его самого, да еще его отца.

Павел говорил рассудительно:

— Дело твое, Смагин, сложилось неважно. Поп заявил, что ты написал на доске за его спиной богопротивные слова, каких он, поп, как лицо духовное, повторить не может.

Павел поглядел на Федю. Тот тоже покраснел от негодования:

— Но ведь это ложь! Это клевета!

— Поп, конечно, врет. В этом нет ничего удивительного. Это его специальность, — небрежно бросил Павел. — Директор предлагает исключить тебя. Вряд ли кто-нибудь на педагогическом совете выступит против него. Но мы твоего исключения не допустим. Мы объявим забастовку. Мы все перестанем ходить в гимназию. Директор уже знает об этом.

Федя был потрясен. Никогда в жизни он не слыхал ничего подобного.

Гости рассказали ему, что одноклассники заставили Антона Щаденко пойти к директору и признаться, что стихи сочинил и написал на доске он, а не Смагин. Но директор не поверил Антону. Антон был сыном ловкого мужика, разбогатевшего на рогожном промысле и дававшего деньги в рост. Сын Щаденко, по мнению директора, не стал бы заниматься такими глупостями, да и на вопрос, «верующий ли он», Антон ответил утвердительно.

Адам Адамович сказал, что понимает благородные чувства гимназиста Щаденко, заставившие его взять на себя вину товарища. Но пусть он не хлопочет — вина Смагина неоспорима.