Ранний плод - горький плод - [29]

— Он умер, — говорит Франсина дрожащим голосом.

Жильберу больше не хочется кричать. Не хочется ему и видеть слезы, которые катятся по грязным щекам Франсины. Он подходит к плите. Суп еще горячий. Он наливает его в большую миску, отрезает кусок хлеба. Затем, секунду поколебавшись, пододвигает миску с супом к Франсине. Налив себе тоже, Жильбер садится к столу и старается не глядеть на Франсину, тем не менее он видит, как она, сжав миску обеими руками, глотает бульон с быстротой изголодавшегося человека. Потом она останавливается, чтобы передохнуть, и уже не спеша доедает оставшиеся на дне миски овощи и гущу. А Жильбер думает о Гансе, о том, как он приходил сюда по приглашению Жоржа пить кофе. У него был звонкий смех, который раздражал Жильбера, и однако... при других обстоятельствах ему, возможно, понравился бы этот смех. Искренний смех ребенка... «Этот Ганс был красивый... и молодой — моложе меня», — думает Жильбер и спрашивает:

— Как он умер?

Франсина откладывает ложку. Она говорит так тихо, что Жильбер вынужден наклониться над столом, чтобы ее расслышать.

— Это... было... во время освобождения Парижа. К нам в отель ворвались участники Сопротивления, очень молодые, не военные. Мы были... — Она колеблется и еще больше понижает голос: — В постели. Одним ударом они вышибли дверь, у них было оружие. Гансу ничего не оставалось, как сдаться. Он бы так и поступил, если бы не был захвачен врасплох, но он — наверное инстинктивно — прыгнул с кровати и схватил со стола свой револьвер... вероятно, чтобы защитить меня... я не знаю. Они решили, что он собирается стрелять. Тогда тот, который был ближе к Гансу, выстрелил... дал очередь из автомата... Ох! Жиль, какой ужас!

Франсина плачет, уронив голову на руки. Жильбер видит только эту черную шаль, которая делает Франсину похожей на старуху. Он представляет себе, как это было: очередь из автомата почти в упор, и красавчик офицер разлетелся на куски — клочья мяса на стенах, всюду кровь... Глупец! Ему надо было только поднять руки и сдаться, вместо того чтобы бросаться к своему оружию. Жильбер думает над фразой Франсины: «Вероятно, чтобы защитить меня...»

В самом деле, что они с ней сделали, эти молодые герои, опьяненные близкой победой, которая, однако, могла еще стоить им жизни? Стащили ее с кровати? Оскорбляли? Били? Насиловали?.. Коллаборационистка!.. Шлюха... Жильбер старается отыскать в глубине души остатки злости, цинизма, но ничего не находит, и помимо воли фраза Франсины снова приходит ему на память: «Вероятно, чтобы защитить меня». А я, думает Жильбер, меня никогда не было рядом. Война, хозяйство, Сопротивление, лагеря... меня никогда не было, чтобы защитить ее от других и от нее самой. Он спрашивает:

— Ты любила его?

Он слышит, как Франсина отвечает сквозь рыдания:

— О да! Да, я любила его!

— А ты сама, Франсина, ты не была ранена?

— Я?! Да, конечно!..

И Франсина, рыдая, кричит:

— Посмотри на меня!

Яростным жестом она сбрасывает шаль, и Жильбер столбенеет. Он не в состоянии оторвать глаз от этого бритого черепа, покрытого синяками, на котором только кое-где пробиваются пряди волос. Он вспоминает эти волосы — цвета солнца, с серебристым отливом. «Пепельная блондинка... какие прекрасные слова!» — думает Жильбер, но теперь не осталось ничего, кроме пепла...

— Но, Франсина, уже год, как Париж освобожден, и с тех пор...

— Я знаю, — говорит Франсина, снова набрасывая шаль, — я знаю, мои волосы растут плохо. Первые выпадали клочьями. Доктор сказал мне, что это бывает от нервного потрясения и общего истощения. Я долго лежала в госпитале... Все были так злы, меня избегали или осыпали бранью. Кажется, один только доктор жалел меня, это он дал мне денег, чтобы я смогла купить билет на поезд. В Эксе была ночь, и, к счастью, никто не мог меня видеть. Только мне не на что было взять такси, и я должна была идти пешком.

— Почему ты не пошла к Матильде?

— Я думала, что она осталась здесь.

— Нет, она больше не вернется в Бастиду... ты знаешь про Жоржа?

— Да, из газет... я бы никогда не поверила, что он сможет найти в себе мужество покончить с собой... я не верю и в то, что он был таким героем...

Она молчит в нерешительности, затем спрашивает:

— А моя... а ребенок?

«Она не осмеливается сказать «мой ребенок», — думает Жильбер, — но это ее право: что бы там ни было, она мать!»

— Клоди чувствует себя прекрасно, это очаровательный ребенок.

— Матильда?

— Матильда… После смерти Жоржа она стала неузнаваемой.

— А Хосе?

— Хосе вернулся в Испанию. Мы нашли его дядей. Если ты поела, я могу проводить тебя в Экс, к Матильде.

— Нет, Жиль, — Франсина в отчаянии поднимает к Жилю лицо. — Умоляю тебя, разреши мне укрыться здесь... Я не хочу, чтобы меня видели! Позволь мне остаться, я поднимусь туда, где жила Матильда. Ты не увидишь меня, ты меня не услышишь. Я буду спускаться сюда, чтобы поесть, когда тебя не будет... я умоляю тебя.

«Я должен был бы выбросить ее вон, — думает Жильбер. — Она хочет укрыться здесь, как больное животное, пока не отрастут ее волосы, пока ее лицо не примет человеческий облик, и тогда она уйдет под руку с первым же Гансом, Пьером, Полем!» Он колеблется, он устал. Устал думать, устал желать, и все же эта обезображенная, истерзанная, чужая ему женщина, к которой он ничего больше не чувствует, внушает ему смутную жалость. Это, думает он, не первая потерявшаяся собака, которую я подбираю на дороге моей жизни.