Ранний плод - горький плод - [10]

— А что бы мы делали без нее? Баллонов с газом нынче не существует. Пока у нас еще есть уголь — его доставили мне, видно, в последний раз. И к счастью, благодаря сосняку есть дрова. Хотя, конечно, топить плиту в это время года несколько жарковато.

Матильда вытирает лицо углом голубого фартука. В крепкой руке она держит шумовку для варенья. Ее голые, мускулистые, загорелые руки покраснели от огня.

— Большое тебе спасибо, — говорит Жильбер, — большое спасибо за твою заботу о Франсине, о моей дочери, за все, что ты сделала здесь без меня. Я часто думал, как тебе было тяжело. Ни Франсина, ни Жорж не могли толком тебе помочь. Дом, хозяйство — все было на твоих плечах, и ты мужественно со всем справилась. Право же, Матильда, я восхищен тобой.

На этот раз Матильда оборачивается. Лицо ее раскраснелось, она улыбается, в ясных глазах светится лукавство.

— Война сделала тебя чересчур сентиментальным, милый Жиль. Я обожаю деревню и мою работу тоже. Это много живее, чем нотариальная контора Жоржа. Вся эта бумажная волокита, такие вещи мало интересуют меня. Так что благодарить не за что. И потом, ты знаешь, Гоберы нам в самом деле преданы, и мне было не слишком трудно. Здесь мы все-таки в привилегированном положении... во всяком случае, были до сих пор.

— А теперь? — спрашивает Жильбер.

— Теперь мы обязаны снабжать оккупантов. Они являются, подсчитывают, наблюдают, приказывают. Нам ничего больше не принадлежит. Приходится хитрить, чтобы скрыть от них курицу, барана, несколько яиц, фрукты. Они платят, но к чему деньги, если на них ничего не купишь? Иногда они соглашаются на обмен. Они мне дали сахарного песку, и благодаря этому я варю варенье. За молочного поросенка они дали мне пять литров масла.

Матильда устало разводит руками; вот так, надо соглашаться, играть и лгать. Она молча передвигает свои кастрюли, затем внезапно спрашивает:

— Как могли мы так проиграть, Жильбер?

Жильбер молчит. Вот уже много дней он задает себе тот же самый вопрос. Матильда поняла, что он не в состоянии ответить. И она, не говоря больше ни слова, поворачивается к своему тазу.

Через зарешеченное окно Жильбер видит голые стволы огромных платанов, часть парапета террасы, выложенного красными и белыми плитками, маргаритки, вазоны с цветами. Дальше он видит уже скошенные поля, белесые от палящего солнца. Сквозь нескончаемый стрекот цикад он слышит звуки, доносящиеся с фермы: лай собак, пение петухов, иногда скрип колес и цокот лошадиных копыт по булыжнику проселочной дороги. В кухню входит Хосе — он босиком и ступает тихо, словно кошка. Подходит к раковине и начинает мыть руки, не спуская с Матильды глаз. Как только она достает стопку тарелок, он кидается помогать ей накрывать на стол.

— Esto para mi, tia Mathilda[6].

С тех пор как Хосе появился в доме, он со всеми говорит по-французски, кроме Матильды, зато с ней говорит только по-испански. Так уж само собой получилось — словно они заключили договор. Если Матильда подыскивает слово или делает ошибку, Хосе сразу же поправляет ее: Матильда должна изъясняться только на безукоризненном испанском языке. Ставя тарелку перед Жильбером, он спрашивает очень быстро, почти шепотом, словно ему нелегко выговорить:

— Ты ничего для меня не узнал, tio[7] Жиль?

— Да, узнал, Хосе...

Мальчик замирает, сжимая в кулаке вилки, которые он собирался положить на стол. И снова ждет, но с такой явной тоской, что Жильбер, взволнованный, не знает, что ему сказать. Матильда подошла и обхватила за плечи Хосе.

— Ну, так что же ты знаешь, Жильбер? Говори.

— Клаверия, что живет в Марселе, не может тебя принять, Хосе. Консульство собирается начать поиски в Испании кого-нибудь из твоей семьи. Не могли же умереть все твои дяди и тети.

— Может, и есть такие, которым повезло, — тихо произносит Хосе, — но тогда они в тюрьме.

— Консульство мне сообщило, — продолжает Жильбер, — что близ Марселя есть лагерь для детей-беженцев, которые во время эвакуации потеряли своих родителей. Пока идут розыски, тебя могут туда принять.

— Близ Марселя, — повторяет Хосе, — это не очень далеко отсюда, верно?

— Нет, не далеко.

Хосе склоняет голову и принимается так старательно раскладывать приборы у тарелок, как будто только это его и интересует. Матильда подошла к Жильберу и быстро, тоже почти шепотом, говорит:

— Жиль, оставим его здесь. Жорж будет возражать, ты его знаешь, но ведь дом принадлежит тебе. Скажи, что ты оставляешь ребенка, я сама им займусь, у тебя не будет никаких забот. А после войны, если найдут кого-нибудь из его семьи, он уедет, но до тех пор... прошу тебя, Жиль...

«Ребенок, — думает Жильбер. — Ей хочется иметь собственного ребенка... хотя бы до конца войны... вот что нужно Матильде». Хосе расставляет стаканы на столе. Он словно ничего не видел, ничего не слышал.

— Хосе, — спрашивает Жильбер, — ты хочешь остаться здесь, помогать Матильде, работать с ней? По-моему, ты ей нужен.

Мальчик замирает, он смотрит на Жильбера, на Матильду, словно вдруг проснулся от грохота бомбежки, затем кричит:

— Я буду ей помогать! Я буду делать все! Только оставьте меня здесь, tia Матильда, я буду тебя защищать, буду стеречь.