Ранние новеллы - [20]

Время от времени Йоханнес тоже получал приглашения от сверстников, но общение с ними приносило ему мало радости. В играх их он принимать участие не мог, а поскольку приятели по отношению к нему всегда бывали смущенно сдержанны, дружбы выйти не могло.

Пришло время, и он стал часто слышать, как одноклассники на школьном дворе рассказывают об известных переживаниях; внимательно, с расширенными глазами мальчик слушал мечтательные перешептывания о какой-нибудь девочке и молчал. «Все это, — твердил он себе, — что остальных, судя по всему, переполняет, из того рода, для чего я не гожусь, вроде гимнастических трюков и игры в мяч». Это порой несколько огорчало, но в конце концов он с незапамятных времен привык быть сам по себе и не разделять общих интересов.

И все-таки случилось, что его — ему уже исполнилось шестнадцать — внезапно потянуло к одной сверстнице. Это была сестра классного товарища, светловолосое, безудержно-радостное существо, познакомился он с ней у ее брата. В присутствии девушки он испытывал странное смущение, а то, как она обращалась с ним — натянуто и искусственно-приветливо, — порой вселяло глубокую печаль.

Как-то летом после обеда, прогуливаясь в одиночестве за городом на валу, позади зарослей жасмина он услышат шепот и осторожно подглядел между ветвей. На стоявшей там скамейке сидела та самая девушка, а рядом с ней — высокий рыжий юноша, которого он прекрасно знал; парень обнимал ее одной рукой и прижимался к губам поцелуем, на который она, хихикая, отвечала. Увидев это, Йоханнес развернулся и тихо ушел.

Голова его как никогда глубоко вжалась в плечи, руки задрожали, а из груди к горлу поднялась острая, тянущая боль. Но он усилием подавил ее и, как мог, решительно распрямился. «Ладно, — сказал он сам себе, — с этим покончено. Никогда в жизни больше не буду обо всем этом думать. Другим оно дает счастье и радость, мне же может принести лишь горе и страдание. Тут я подвел черту. Дело решенное. Никогда в жизни».

Решение пошло ему на пользу. Он отказался от этого, отказался навсегда. Йоханнес отправился домой и взял в руки книгу, а может, и скрипку, на которой, несмотря на уродливую грудь, выучился играть.

IV

Семнадцати лет он оставил школу, чтобы заняться торговлей, которой в его кругах занимались все, и поступил учеником в крупную лесоторговую контору господина Шлифогта, внизу, у реки. Обращались с ним бережно, он же со своей стороны был вежлив и предупредителен, и так мирно и отлажено текло время. Однако, когда ему шел двадцать второй год, после долгих страданий умерла мать.

Это стало для Йоханнеса Фридемана огромным горем, он нес его долго. Он наслаждался им, этим горем, отдавался ему, как отдаются большому счастью, питал тысячами детских воспоминаний и смаковал как первое сильное переживание.

Разве жизнь не хороша сама по себе, не важно, складывается она для нас таким образом, который принято называть «счастливым», или нет? Йоханнес Фридеман чувствовал именно так и любил жизнь. Никому не понять, с каким задушевным тщанием он, сумев отказаться от величайшего счастья, какое она только может нам предложить, наслаждался доступными ему радостями. Прогулка по весне в загородном парке, благоухание цветка, птичье пение — разве нельзя за такое быть благодарным?

Он понимал и то, что образование тесно связано со способностью получать наслаждение, более того, что образование и является таковой способностью, — он понимал это и повышал свое образование. Он любил музыку и посещал все концерты, что давали в городе. Со временем сам, хотя и смотрелся при этом необычайно странно, стал неплохо играть на скрипке и радовался каждому удававшемуся ему красивому и нежному звуку. Он много читал и постепенно развил литературный вкус, который, пожалуй, не мог разделить ни с кем в городе. Он был осведомлен о новинках дома и за рубежом, умел оценить ритмическую прелесть стихотворения, погрузиться в интимное настроение изящно написанной повести… О, почти можно утверждать, что он был эпикурейцем.

Он выучился понимать, что наслаждение можно получать ото всего и что почти нелепо различать счастливые и несчастные мгновения. Он с величайшей готовностью принимал все свои ощущения, настроения, лелеял их — как мрачные, так и радостные, в том числе и несбывшиеся желания — томление. Он любил это томление ради него самого и говорил себе, что с осуществлением лучшее окажется позади. Разве сладостная, пронзительная, смутная тоска и надежда тихих весенних вечеров не доставляют большего наслаждения, чем все сбывшееся, что могло бы принести лето? Да, он был эпикурейцем, маленький господин Фридеман.

Но этого, по-видимому, не знали люди, здоровавшиеся с ним на улице с тем сострадательно-вежливым видом, к которому он привык с незапамятных времен. Они не знали, что этот несчастный калека, с напыщенной важностью марширующий по улицам в светлом пальто и лоснящемся цилиндре — как ни странно, он был несколько щеголеват, — нежно любит жизнь, полегоньку утекающую от него без особых треволнений, однако исполненную тихого и ласкового счастья, которое он сумел обрести.