Раннее утро. Его звали Бой - [36]

— Куда мы теперь, Нина?

Серафина сказала, что он долго шел, тот алжирец, больше пятнадцати километров, миновал Лерезос. Я уже ездила в Лерезос верхом через сосны. До войны мы с папой уезжали на целый день, иногда возвращались лишь назавтра, спали рядом с лошадьми в какой-нибудь овчарне. Папа называл это «отправиться в поход» и говорил, что это на пользу коню, он путешествует, и хорошо для всадника, он тоже путешествует и учится выносливости. Путешествовать через сосны нетрудно — повсюду тропинки, и можно ориентироваться по реке — Курлису. Он берет начало в Рокасе, в Ландах, неподалеку от лагеря, а потом выныривает у Пиньон-Блана, в Мароте, в Мурлосе, проходит под мостом в Наре и вбирает там в себя пять ручьев. В лесу он то здесь, совсем рядом, рукой подать (видно, как в нем колышется небо, песок на дне застывает, точно сахар на пирожных), то исчезает в туннеле из сплетшихся деревьев — ив с узкими сухими листочками, ольхи, плотно, словно кожей, обтянутой серой корой, черных дубов, орешника, акаций, не говоря уже о ежевичнике. У Лерезоса в Курлисе удят линей. А в четырех километрах оттуда, у Сен-Сальена, он впадает в океан.

— Куда мы, Нина?

— Туда.

Туда, неважно куда, к воде, лошадям нужно освежиться, что тут удивительного, после такой бешеной скачки? Свара вся в поту, такое впечатление, будто ее выточили из редкой породы дерева. Пена под гривой Урагана с соленым привкусом. Воды, да, скорее, туда, спешиться, вдоль реки дрожит дикая мята. Я представляю себе, как алжирец лег на живот на берегу, сложил руки ковшиком и зачерпывал воду, пил, снова зачерпывал. Голубые помпончики мяты на фоне его красной фески… Когда мальчики нашли Лео, тот умирал от жажды, по счастью, они захватили с собой флягу, Венсан приподнял голову больного, Жан давал ему пить, стараясь не лить воду слишком быстро, говорил: тихо, тихо, не торопитесь, вы захлебнетесь. Отнимал ненадолго горлышко фляги от пересохших губ Лео, чтобы дать ему вздохнуть, но тот умолял: еще, прошу вас, еще немного, я очень, очень хочу пить. Жан наклонял флягу, вода текла по подбородку Лео, Жан вытирал ее. Все эти движения, забота, участливость — за кого он себя принимал? Мы отпустили поводья, но завязали их узлом, лошади пьют, вытягивают шею, всасывают чистейшую проточную воду, мне кажется, будто я вижу, как она течет под их кожей, по их внутренностям. Я вынимаю из гривы Свары опилки, кусочки коры.

— Хотите пить, Нина?

— Нет.

— А я хочу.

Он снял фуражку. Зачерпывает воду руками, пьет, снова зачерпывает — похититель жестов, похититель образов, вор. Когда тот пил, за ним уже гнались собаки, возможно, он как раз пил, когда впервые услышал лай, возможно, ему мечталось о чае с мятой.

— Нина, только что…

— Да.

— Только что скачки были такие… Я никогда не забуду.

— Вы не испугались?

Лошади топчутся в воде, окуная в ней концы гривы. Речка хлопотливо журчит, словно маслобойка, словно снующий туда-сюда челнок.

— Вы подумали, что я испугался?

— Я не знаю, я спрашиваю.

— Возможно, да, возможно, испугался.

— Пойдемте пешком.

Мы идем, солнце высоко, скоро станет жарко, отовсюду повылезали мухи, нам бы надо вернуться, только лошадей просушить, но мне не хочется возвращаться, алжирец шел долго, больше пятнадцати километров, а он сразу испугался? Нет, сначала он смеялся, представлял себе рожи охранников, когда те обернулись, допив последнюю каплю вина, и подумал — не без презрения — вот что значит пить вино, он смеялся. Им удалось рассмешить Лео, они изображали Рико, как тот заметил их исчезновение, роется в их рюкзаках, выбрасывая вещи на все четыре стороны, по всей округе, как он разбрасывал книги Жана; они раскатисто произносили «р», вопили, перекашивали лица, а маленький сломанный человечек смеялся в своем убежище в форме челюсти, прислонившись головой к скале. Его глазные орбиты были похожи на дыры с тенями в форме зрачков в глубине; в грязном горном рассвете нельзя было понять, открыты его глаза или закрыты. Возможно, он смеялся, опустив веки; его глаза под ними — настоящие глаза — были грустны, а ложные как будто забавлялись ложным гневом ложных Рико… Мы идем, он ведет лошадей в поводу. Без всадников они ступают небрежной походкой существ, уверенных в своей красоте, они сохнут. Подрагивая шеей, хлестнув хвостом, отгоняют мух, но без раздражения, они не нервничают, им хорошо, они путешествуют, папа говорил, что лошадям нужны развлечения. Мы идем, лес мягко похрустывает. Между сосновыми стволами вспыхивают огненные клинки света. Над зарослями вереска крутятся горячие потоки, я буду изображать негритенка при восточном султане: отгонять опахалом из папоротника мух, мучающих лошадей, — Свара, Ураган, Свара, Ураган. Мне бы вернуться, папа станет думать: что с ней случилось? А он? Его полковник? Его работа? (Я до сих пор не знаю, чем он занимается.)

— Пора возвращаться.

— Не сейчас, прошу вас.

— Но ваш полковник…

Он поднимает глаза к небу, покачивает поводьями лошадей, он вдруг выглядит таким молодым. Его полковник… Мы идем, лошади задумались, я отгоняю мух, он насвистывает, как насвистывал Жан, как насвистывала Лалли. Сквозь его сжатые губы пробивается тонкий, хрупкий звук, знакомая мне мелодия, которую он бесконечно повторяет, лошадям нравится, папа мне тысячу раз говорил, что лошади музыкальны, Жан смеялся. А чего ж они тогда так фальшиво ржут? Он насвистывает мелодию Лалли, какую-то церковную, уже не помню, какую именно, Свара поворачивается к нему, как будто говорит: продолжай, мне нравится эта музыка. В Лерезосе поток становится полнее, шире, я там видела стрекоз и зимородков, крылья одних в тон оперению других — голубые, как глаза Жана, мы расседлывали лошадей, я молча сидела на берегу, лошади спускались в речку, вода омывала им ноги, а иногда, в более глубоких местах, даже бока, на которых оставалась татуировка от седла, тон в тон. Лалли вдруг появлялась из плакун-травы с сиреневыми стрелками, раздвигая высокие камыши с коричневыми цветами-колотушками. Ну что, наезднички, не удалось вам заманить с собой Жана? Папа не отвечал. Он сидел на берегу, зажав травинку в зубах и сдвинув очки на лоб, и своими нежными подслеповатыми глазами наслаждался зрелищем купания коней. Они плескались, порхали, плясали, капли сверкали, словно большие цветы, к гривам цеплялись хрустальные ожерелья, а мухи яростно жужжали над залитой водой недоступной добычей. Через какое-то время Лалли присоединялась к лошадям, округлым жестом сняв платье. Скрестит руки, потом разведет их над головой, оставшись в коричневом вязаном купальном костюме с рукавчиками. А я позаботилась надеть под брюки свой черный купальник с круглым вырезом на груди. Ну, рассказывайте, мой племянник Жан по-прежнему боится лошадей? Замолчи, Лалли! Я плескала в нее водой, брызги стекали по ее смеющемуся лицу, по волосам, по полным рукам. Ужасному купальному костюму не удавалось ее обезобразить. В Лерезосе… Боже, что это со мной? Я рассказываю ему о Лерезосе, о зимородках и об этой пасторальной картине: о Лалли и о купании лошадей, скоро дойдет черед до Сен-Сальена, папа говорил, что соленая вода для копыт — лучше не бывает. На пляже Сен-Сальена мы гонялись за морскими жаворонками. В седле. Сейчас прохладнее, чем я ожидала, с океана взвился ветер, его слышно там, наверху, в верхушках сосен, я рассказываю о морском жаворонке, его еще называют всадником песков, но в Ландах его окрестили птицей-наездником.