Рандеву - [11]

Я несла к столу сыр, хлеб и стаканы, а сама вдруг вспомнила телефонный разговор с Мирандой, прерванный мною на полуслове. Это получилось само собой, но тем не менее сейчас я испугалась, что Миранда мне больше не станет звонить.

А может, именно этого я вовсе и не боялась. Что она больше не позвонит.

— Вы хотели бы поесть? — спрашивает полицейский.

Поесть. Я чувствую, как подступает желчь. Она поднимается по израненному пищеводу и жжет мне горло. Я задираю подбородок и делаю страдальческое лицо. И вдруг зеваю. Прижимаю руки ко рту и чувствую отвратительный запах, вырывающийся из него. Желчь, изжога.

— Я не голодна, — говорю наконец и пытаюсь сглотнуть слюну. — Мне ничего не нужно. Я хочу только поговорить с мужем.

Полицейский продолжает невозмутимо смотреть на меня. Все это он видел и раньше, читается в его взгляде, у сотен арестантов, попадавших сюда до меня. И он знает, что после меня их будет еще больше. Ей не будет конца — непрерывной череде людей, которых разгул преступности приведет в это узилище правосудия. В эту камеру, на эту койку, на которой сейчас сижу я. Мужчины, женщины, старые и молодые, виновные и невиновные, бурно раскаивающиеся и хранящие молчание. Некоторые нацарапают свои жалобы и размышления на стенах этой камеры. Неглубокие зарубки свидетельствуют о том, что я здесь не первая. Что я вообще не единственная в своем роде. Хотя я-то всегда думала иначе.

— Вы должны это знать, — настойчиво продолжает блюститель закона. — Вы имеете право на питание.

Я смотрю на него снизу вверх. Он не проявляет никакого сочувствия. Никакой заботы о моем здоровье или диете. Просто такой порядок. Это его работа. Я его работа. Ни больше, ни меньше. Нет, я не единственная. Да я вовсе и не человек, а колесико в сбившейся системе, результат маленькой ошибки.

— Вам предлагают еду. Вы можете выбрать пиццу, спагетти, что-нибудь из системы быстрого питания… Или что-то другое, что можно доставить. Что вы хотите?

Делаю протестующий жест.

— Нет. спасибо… Я… я действительно ничего не хочу. Только позвонить мужу.

— Сожалею, мадам.

Он выходит из камеры и запирает за собой дверь. Я вздрагиваю от звука поворачивающегося в замке ключа. Забираюсь на койку, ложусь лицом к стене, подтягиваю колени. Замыкаюсь в себе.

9

Девять часов вечера. Я уложила детей в постель в караване, но перед этим мне пришлось полчаса заниматься поисками дочкиного Кролика (он валялся в траве) и вести разговоры с сыном, до которого вдруг дошло, что наше приключение — это надолго. Бастиан скучал по своей прежней комнате, по своей игровой приставке, для которой сейчас не было места, и по своей старой школе, где ему не приходилось напрягать мозги по поводу каждой фразы, которую он хотел сказать. Но больше всего скучал он по своим друзьям, особенно по нашим бывшим соседям, мальчикам его возраста, с которыми общался почти каждый день.

Здесь совсем не было детей, чтобы играть вместе.

Только много-много простора, который, впрочем, тоже постепенно ограничивался. Эрик объявил дом запретной зоной, потому что там стояло слишком много лесов, лежало слишком много проводов, а вокруг были в беспорядке разбросаны инструменты. Короче говоря, детей восьми и пяти лет стало опасно оставлять там без присмотра.

Я решила завтра после школы взять сына и дочку с собой к озеру, куда их одних не пускали. Я-то бывала там каждый день, обычно рано утром, отвезя детей в школу, а иногда к вечеру, когда они уже были уложены, а Эрик еще занимался подготовкой к завтрашнему дню и не мог оторваться от блокнота и калькулятора.

Муж был далеко от меня. Недоступен.

И это задевало. Как раз сейчас. Потому что я так сомневалась во всем. Меня глубоко растрогали рыдания Бастиана. А женщина за стойкой в городской префектуре, которая обругала меня сегодня за то, что я заполнила не те бланки, чтобы поменять номера нашей машины на французские, повлияла на мое настроение больше, чем я могла бы позволить.

И, что довольно странно, я все время вспоминала Мишеля. Он не был у нас уже неделю.

Сегодня за обедом Петер в разговоре упомянул о том, почему Мишеля нет. Он нужен ему на другом объекте — у голландцев, которые живут в городе. Там Петеру не хватало двух человек. Они сидели дома, потому что оба маялись болью в спине. Мишель силен, молод, он может делать больше, чем те, кому за тридцать. Вот и работает сейчас у моих соотечественников, с которыми я не была знакома.

В глубине души я ревновала его к этим людям. А еще мне хотелось узнать о нем как можно больше. Но я делала вид, что это меня не интересует. Слишком боялась, что моя заинтересованность бросится в глаза.

Эрик ничего не замечал. Он был так занят домом, ходом строительства, планами, разговорами с Петером, к которому очень хорошо притерся, что иногда мне казалось, будто муж заметил бы мое отсутствие, только если бы в один прекрасный день уселся пообедать и не обнаружил еды, придвинутой к самому его носу.

А может быть, это совершенно нормально, если то, что занимало меня, полностью ускользало от Эрика? В Голландии я тоже проводила с ним не все время, когда он возвращался с работы. Не обо всем стоило говорить, и определенные вещи я ему никогда не рассказывала. Эрик знал мой внутренний мир только частично. То есть не по частям, а лишь малую часть. Исключительно то, что ему было приятно знать, а мне — приятно демонстрировать. Не все. Иначе ему стало бы труднее чувствовать связь со мной, а именно это чувство важно в браке.