Рамунчо - [17]

С большим трудом, обливаясь потом, он поворачивает тяжелую лодку против течения. Он обмирает от страха при каждом взмахе весла, при малейшем скрипе, который может уловить чуткое ухо карабинера. И совсем ничего не видно, все окутано плотной пеленой дождя; и темно, темно, как в обиталище дьявола. Он не узнает места, где его должны ждать товарищи, которых он, быть может, погубил. Он не знает, что делать дальше, останавливается, прислушивается, кровь стучит у него в висках. Чтобы немножко подумать, он цепляется за одну из больших испанских лодок. Он видит, как что-то осторожно, едва касаясь поверхности воды, движется ему навстречу. Ему кажется, что он видит силуэт стоящего человека. Так бесшумно может передвигаться только контрабандист! Они видят друг друга, и, слава Богу! это Аррошкоа. Аррошкоа отвязал легкую испанскую лодочку, чтобы пойти ему навстречу… Они встретились, а стало быть, и на этот раз они наверное спасены!

Но, едва приблизившись, Аррошкоа, сжав свои хищные зубы, яростным шепотом изливает на Рамунчо поток ругательств, который звучит как приглашение к бою и требует немедленного ответа. Это так неожиданно, что Рамунчо даже не сразу понимает смысл сказанного. Но через мгновение кровь бросается ему в лицо. Неужели эти немыслимо оскорбительные слова произнес его друг?

– Что ты сказал?

– Черт тебя побери! – чуть спокойнее отвечает Аррошкоа, внимательно следя, однако, за жестами Рамунчо. – Черт тебя побери, мы из-за тебя чуть было все не попались, раззява ты этакий.

В это время на соседней лодке они увидели силуэты своих товарищей.

– А вот и они, – добавил он, – бери весло и греби им навстречу.

Рамунчо берется за весло, но в висках у него стучит от ярости, руки дрожат… Нет, нельзя… ведь это брат Грациозы: все погибнет, если он начнет с ним драку; только ради нее он стиснет зубы и ничего не ответит.

Но вот наконец все в лодке, и мощные удары весел уносят их от испанского берега; дело кончено. И очень вовремя: в темноте на берегу слышится испанская речь, плеск весел разбудил двух карабинеров, которые дремали, закутавшись в свои шинели. Они что-то кричат вслед этой убегающей лодке без фонаря, которую они скорее угадали, чем увидели, и которая тотчас же растворилась в окутывающей все ночной мгле.

– Опоздали, приятели! – посмеивается Ичуа, изо всех сил налегая на весла. – Орите сколько хотите, и пусть дьявол откликается на ваши вопли!

Течение помогает им, и они, как рыбы, несутся в непроглядной темноте.

Уф! Теперь они во французских водах и в полной безопасности, наверное, уже недалеко от болотистого берега.

– Отдохнем немного, – предлагает Ичуа.

И они поднимают весла, задыхающиеся, мокрые от дождя и пота. Холодный дождь хлещет по их неподвижным спинам, но они, похоже, не замечают его. В глубокой тишине ночи слышится лишь их понемногу успокаивающееся дыхание да музыка падающих и стекающих легкими ручейками капель воды.

И вдруг с этой спокойной лодки, казавшейся не более чем бесплотной тенью в безграничности ночи, раздается чудовищный пронзительный крик; он растет, заполняет пустоту и, затихая, обрывается где-то вдали. Он начинается с высоких, доступных обычно лишь женскому голосу нот, но в нем есть что-то хриплое и могущественное – так может кричать только дикий самец; но в то же время в нем слышно нечто человеческое, отчего мороз подирает по коже. Мучительно хочется, чтобы он закончился, а он все длится и длится, подавляя своей необъяснимой продолжительностью… Он начался как отчаянный предсмертный крик оленя, и вот, затихая, он переходит в подобие смеха, жуткого шутовского смеха безумцев…

Однако этот крик человека, сидевшего на носу лодки, никого не удивил, никто даже не пошевелился. Несколько секунд безмятежной тишины, и вот с кормы раздается такой же крик, словно отвечающий первому, с точно такими же модуляциями, каких требует уходящая в древность традиция.

Это просто irrintzina, торжествующий крик басков, дошедший из глубины веков до наших дней, который является одной из удивительных особенностей этого народа, чье происхождение окутано глубокой тайной. Он напоминает воинственный клич краснокожих в лесах Южной Америки. Но среди ночного безмолвия Старого света этот вопль, словно вырвавшийся не из человеческой, а из обезьяньей глотки, потрясает первобытным ужасом.

Этот крик звучит на праздниках, так перекликаются вечером путники в горах, так возвещают о каком-нибудь радостном событии или неожиданной удаче на охоте или на рыбалке.

И вот контрабандисты забавляются этой древней игрой; они кричат, радуясь благополучному завершению похода, кричат просто из физической потребности вознаградить себя за вынужденное долгое молчание.

Только Рамунчо молчит, печально глядя вдаль. Эти первобытные вопли, которые он, конечно, слышал и раньше, леденят ему душу; они снова погружают его в тревожные и неясные мечтания, из которых он не находит выхода.

И потом, этим вечером он вновь почувствовал, как слаба и ненадежна поддержка его единственного друга Аррошкоа, в котором он хотел бы быть уверенным, как в родном брате. Конечно, его блистательные победы в лапте вернут ему благосклонность друга, но малейшая оплошность, пустяк могут в любую минуту все погубить. И тогда ему кажется, что почва уходит у него из-под ног, а надежда тает и исчезает, словно бесплотная химера.