Раквереский роман. Уход профессора Мартенса - [209]

Конечно, я был удивлен. Но я прервал его:

— Дорогой господин Сэбельман, вы говорите, наша семья. Я об этом обвинении ничего не знаю…

Кати, не могу сказать, поступил я хорошо или дурно, но У меня ведь не было с этим молодым человеком — Кунилейдом или Кунилейгом — соглашения о полной откровенности. У меня его не было и с самим собой в то время. Я сказал:

— Я об этом ничего не знаю. Мои родители уже десятилетия как умерли. У меня нет ни малейшего основания сомневаться в абсолютной честности вашего отца.

Кунилейд вытер голубым носовым платком в клетку пот с лица и лихорадочными глазами взглянул на меня:

— А я страдал с того времени, как эти разговоры до меня дошли. Это несправедливые обвинения. Основанием для них — прошу прощения, но вы должны знать — были сердечные дела вашей тетушки в молодости. Она была влюблена в моего отца. А он ее чувства не разделял. Что на всю жизнь оставило в этой женщине горечь…

Я подавил свое любопытство (мне это далеко не всегда удавалось) и сказал:

— Господин Сэбельман, не будем об этом говорить. Если вы желаете, чтобы я рассказал о вашем визите и вашей уверенности в честности вашего отца моей тетушке — она, видимо, единственная живая душа, которой может быть до этого дело, — я поговорю с ней при случае.

Он несколько растерянно сказал:

— Как сочтете нужным. Главное, чтобы вы сами… Ибо что касается враждебности старых барышень…

Я сказал как бы вскользь;

— О да. Она может быть необратима. Но вы из-за этого не беспокойтесь. А теперь поговорим лучше о музыке. Это ваша область, вы известный композитор, а я просто меломан, но все же…

Он пробормотал почти смущенно:

— Ах, эти несколько песен, что я до сих пор написал…

Я сказал:

— Нет, нет, не будьте излишне скромны. Я, правда, сам ваших песен не слышал и не видел нот, но я знаю…

Едва ли я что-нибудь знал. Но мне хотелось быть с ним любезным. Боюсь, что это была не до конца добрая любезность. Если этот давний разговор примерить на колодку моей сегодняшней компаративистской импровизации, то, сдается мне, мои слова были исполнены постыдного снисходительного доброжелательства.

— Да, я слышал мнения очень сведущих людей. Расскажите, что вы написали в последние годы. Создали вы кроме хоровых песен и более крупные вещи? Может быть, симфонические?

— Да… я делал попытки. Но весной я самым несчастливым образом лишился всех своих нотных рукописей. Всего, что еще не было напечатано. При пожаре. Комната загорелась от неисправной трубы. Дом, к счастью, спасли, но, когда я вернулся из школы домой, стены моей комнаты были обуглены и от бумаг остался один пепел. Большую часть я записал снова, но теперь мне предстоит переезд на юг…

— Ну, когда вы там обоснуетесь… Вы сказали, органистом в Полтавскую лютеранскую церковь?

— Да, туда. Когда я там устроюсь, мне хочется приняться за серьезную работу.

— Если смею спросить: ваше музыкальное сочинительство преследует какую-либо отдаленную и принципиальную цель?

Признаться честно, в моем вопросе, наверно, присутствовал какой-то обидный оттенок. У меня в моей работе — во всяком случае, в то время — такая цель была. Я хотел доказать особое положение в международном праве так называемых цивилизованных государств по сравнению с полуцивилизованными государствами. Это был труд, преследовавший универсальную цель. Но какая дальняя цель могла быть у музыкальных произведений этого мальчика из Цимзеского семинария?

— Ну, если вы так прямо меня спрашиваете… да, у меня есть такая цель.

— А именно?

— Вытеснить из эстонской музыки царящий в ней немецкий вкус.

— Ой-ой-ой. Это что-то весьма… Кхм.

Чем значительнее была подобная цель, чем естественнее она была высказана, тем более поверхностно и легкомысленно я на нее ответил:

— Это захватывающая идея. А есть у вас что-нибудь предложить взамен на освободившееся место?

— Если ничего нет, так не стоит создавать эстонскую музыку. По-моему. Тогда она все равно не возникнет.

— И где вы предполагаете найти материал для эстонской музыки?

— Прежде всего в народных мелодиях. И в финских тоже.

— Вот как. А почему финские лучше немецких? По-моему, финскую музыку даже нельзя сравнивать с немецкой.

— Знаете, здесь дело обстоит так же, как с языками. То есть с немецким и финским. Если их между собою сравнить — два особых мира. А если сравнить с эстонским, то один совершенно чужой, а второй — будто забытый свой. Который вдруг сразу вспоминается.

— И каким образом вы думаете развивать эту эстонскую музыку? У вас, должно быть, широкие планы?

С моей стороны это был почти иронический вопрос. Но он вдруг воинственно посмотрел мне в глаза и сказал:

— У человека непременно должны быть планы! Я хочу написать эстонскую оперу.

— Ой-ой-ой! — воскликнул я удивленно и опять не без иронии. — И на каком же материале вы могли бы ее написать?

Я подумал: этот молодой человек не представляет себе, что он говорит. Он собирается почти из ничего, почти на пустом месте построить такое огромное сооружение. Откуда он возьмет материал? Откуда возьмется стиль? Если нет ни того, ни другого? Правда, Крейцвальд более или менее так же написал эстонский эпос. Я сказал: