Ракетой на Луну - [39]

— Мы хорошо сделаем, заранее проверив все расчеты здесь, на земле! Третье тысячелетие найдет в нашем лице не менее решительных и самоотверженных людей, чем жившие в прошлые века смелые путешественники и презиравшие смерть воины!

— Хорошо сказано, Стэндертон! Так это и есть! И если хотите, я вам теперь покажу важнейшие вычисления, которые до сих пор успел произвести, работая над этой проблемой…

Собеседники сели. Стол покрылся планами и картами, чертежами и математическими формулами. Тысячи подробностей обсуждались и решались совместно.

До глубокой ночи сидели они. На дворе неумолчно шумел дождь. Вдали, за купой деревьев, каждые две секунды вспыхивал огромный маяк на портовом молу.

Когда Готорн далеко за полночь шел в свою спальню, он заметил свет сквозь толстые портьеры комнаты дочери. Он тихонько постучался. Элизабет отперла.

Она увидела перед собой взволнованное, разрумянившееся лицо отца. Он вошел и тихо положил руку на ее плечо.

— Ты еще не спишь, дитя мое?

Он указал на раскрытую книгу, лежавшую возле ее кресла. Это был первый том сочинения Баумгарта „Законы Бытия“.

— Папа, что за человек! Исполинский ум! Я готова просидеть до утра, не хочется уходить из этого мира идей!

— Дитя мое, великий план зреет в нашем доме! Мы едва ли понимаем все его величие! Стэндертон Квиль считает это изумительное путешествие возможным; он сам будет вести на луну летучий корабль.

Элизабет понурилась. Итак, правдой станет то, что казалось ей совершенно недостижимым! Великая грусть охватила ее. Опять перед ее умственным взором встало видение. Она стояла одна на широком поле, огненное тело низверглось вниз из темной выси, прозвучал голос, полный смертной тоски, назвал ее по имени, и обугленный труп упал возле нее на камни…

Она бессильно уронила обе руки, содрогнулась всем телом, и слезы показались на ее глазах. Она склонила голову на широкую грудь отца — и тут только старик внезапно прозрел. Он смутно почувствовал, что происходит в душе его дочери, и его светлое настроение омрачилось.

Он взволнованно гладил дочь по голове. Она выпрямилась, молча пожала ему руку, и Готорн на цыпочках вышел из комнаты.

ГЛАВА VII

Редакция „Африканского Герольда“ переживала „большой день“. Десятиэтажное здание с блестящим гербом республики и исполинскими светящимися буквами было выстроено из белых изразцов и сверкало на солнце, как море расплавленной стали, только что вылитой из бессемеровской реторты. В этом огромном улье непрерывно шумел рой людей, входивших и выходивших, гудели мощные светопечатные машины, воздух шумел в трубах пневматической почты, стучали аппараты безпроволочной телефонии, в телефоне скрещивались голоса, сообщавшие важные известия.

Сам Бенджамин Граахтен находился в Занзибаре; оттуда он еще на заре успел протелефонировать с полдюжины „впечатлений“. С этим Марабу нельзя было быть спокойным ни одной минуты! Его заместитель Собель ерошил свои волосы и носился, взад и вперед, так что только фалды мелькали. То он стоял в телефонном помещении, где длинные фонографические валики автоматически записывали беседы, впечатления“ Граахтена и речи президентов, министров и депутатов в далеком занзибарском парламенте, которые передавал громкоговорящий телефон. Затем валики по пневматической почте попадали в наборные залы где речи воскресали и превращались в печатный текст.

— Речь президента — второй валик! — отметила молодая дама в начале воскового барабана, открыла ящик пневматической трубы, ведшей в наборный зал № 4, и круглый валик с шипением провалился в бездну.

— Сколько всего? — спросил Собель.

— Покуда двадцать три валика.

— Поступил ли уже доклад Измаил Чака или, вернее, его секретаря Хамайдана?

— Нет еще.

— Давно бы пора! — проговорил Собель, вытер платком вспотевший лоб — и выпорхнул вон. Спустя несколько секунд он вынырнул в зале дальнофотографии. По сетке проволок пробежали четыре электрических волны, которые первоначально, в далеком месте с'емки, были светом, селеновые батареи превратили их в токи четырех напряжений, соответственно форме и яркости далеких событий и картин.

Здесь эти проволоки вели к исполинской доске молочно-белого стекла, на которой горели тысячи крохотных калильных лампочек. Каждая из этих лампочек освещала крохотное белое поле, она гасла, горела слабее, сильнее, ярко-белым светом, смотря по яркости изображений и фигур, проходивших на месте с'емки в Занзибаре или в другом городе перед селеновым аппаратом. А на доске, занимавшей в темной комнате целую стену, светящиеся и темные пятнышки в точности воспроизводили ту самую картину, какую в отдалении видел мертвый глаз селенового прибора.

Кино-аппарат безостановочно фотографировал белую стену. Картина за картиной возникала и отправлялась в зал иллюстраций, проводила несколько минут в светопечатном зале, а через несколько часов ее уже видела в печатном виде публика — нередко раньше, чем в месте происшествия, которое иногда находилось на другом конце материка.

Собель сощурил свои близорукие глаза и уставился на белую стену. Картина была слаба и в общем темновата. Она изображала внутренность парламента и трибуну ораторов. Видна была красивая женщина, бросавшая слова в толпу с энергическими жестами. Она потрясала газетным листом, но каким именно — разглядеть нельзя было. Дальше виднелся неподвижный Корнелиус фан-Зойлен, сидевший в высоком кресле; его белоснежная голова была самым ярким пятном на картине.