Рафферти - [75]

Глава семнадцатая

Взглянув на плоские золотые часы у себя на левом запястье, Джордж Моррис Эймс убедился, что до начала заседания осталось десять минут. Он обернулся к сенатору Феллоузу, который как раз вошел в зал из маленькой комнатки в глубине.

— Дэниэл говорит, что видел, как Рафферти только что прошел в здание, — сказал он. — Должен признаться, я удивлен.

— Я и сам удивляюсь, — кивнул Феллоуз. — Однако хорошо, что он решил прийти. Надеюсь, мы сегодня закончим, по крайней мере, с его показаниями.

— Должны закончить, — подтвердил Эймс. — Осталось совсем немного. В основном насчет Фаричетти. Боюсь, мистеру Рафферти придется выслушать еще кое-что малоприятное…

Подошел Эллисон и, уловив последние слова, вмешался в разговор.

— Вот ужас-то, — сказал он. — Только что передавали по радио. Может, отложим заседание? Просто зверство заставлять Рафферти сидеть здесь в то время, как его дочь лежит в морге в трех тысячах миль отсюда. Надо же, сколько досталось человеку за один день! У меня тоже пятнадцатилетняя дочь. Представляю, как бы я себя чувствовал. Как только отцу…

— Я разговаривал с Рафферти четверть часа назад, — прервал его сенатор Феллоуз. — Он только что узнал. Я, конечно, заверил его, что мы готовы отложить…

— И он отказался?..

— Он ответил, что придет. Не знаю, то ли он не соображает, то ли до такой степени хладнокровен, но он сказал, что придет, чтобы сегодня же со всем покончить.

— Все равно, лучше бы нам отложить заседание, — настаивал Эллисон. — У Рафферти, наверное, временное затмение рассудка. Он не понимает…

— Он хочет, чтобы мы продолжали, — подтвердил Эймс. — Сенатор Феллоуз говорил с ним, а я беседовал с Коффманом, его адвокатом. Они настаивают, чтобы заседание состоялось. Коффман говорит, что Рафферти потрясен и убит горем, но требует завершения разбора. Сразу после заседания он едет на Запад. Однако пора. Приступаем, сенатор?

Орманд Феллоуз утвердительно кивнул. Да, он был бы рад покончить с этим. Увидеть конец Джека Рафферти. Он устал и испытывал смутное чувство неудовлетворения и поражения. Ибо сознавал, что все оборачивается вовсе не так, как он предполагал. Его раздражало и бесило, когда Фарроу, Фаричетти, Харт и прочие садились на свидетельское место и, ссылаясь на пятую поправку, отказывались говорить. Сенатора охватывало чувство беспомощности, ему казалось, что происходит явное злоупотребление и извращение самой сути этого конституционного положения. А потом сел Рафферти и заявил, что готов давать показания. Готов отвечать на вопросы Эймса и всех остальных.

Несмотря на свою молодость и некоторую неопытность, Эймс превосходно вел дело. Люди, участвовавшие в расследовании, сумели добыть много компрометирующих материалов. И тем не менее, окончательный результат не сулил особых надежд. Да, Рафферти ответил на все вопросы. И ответы его зачастую были изобличающими. Но дело венчает окончательный результат. А Рафферти, фактически не нарушая присяги, все время, казалось, куда-то ускользал. Его откровенность обернулась в некотором роде реабилитацией его деятельности. В конце каждого дня после показаний Рафферти, несмотря на выявленные факты, возникало какое-то чувство симпатии к самому Рафферти — главному отрицательному персонажу в драме.

И наконец, этот трагический случай, происшедший в крайне неподходящее время. Пресса, конечно, пытается на этом играть. Как бы ни была преступна его деятельность, однако публика, прочитав о смерти его дочери, все ему простит, нечего и сомневаться. Человек, предавший свою любовницу, изменявший своей жене, нечестный в отношениях с начальством и друзьями, будет забыт, а вместо него появится другой, которого будут считать добрым, нежным отцом, тяжело переживающим внезапную смерть любимой дочери. Сенатор и сам глубоко сочувствовал горю Рафферти, но стыдился этой слабости теперь, в столь неподходящую минуту.

Да, многое не нравилось сенатору. Он устал гораздо больше, чем мог бы себе представить. Телевизионные камеры, публика, магниевые вспышки и всеобщее смятение — все это начало оказывать на него свое действие.

Пробираясь через публику, Рафферти быстро шел по проходу в сопровождении Морта Коффмана, и если бы не разлитая по его лицу бледность, он выглядел бы точно так, как и трое суток назад, когда впервые переступил порог этого зала. Он сохранял вид человека сдержанного, уверенного в себе и, не глядя по сторонам, прошел к своему месту за широким дубовым столом. Он придвинул к себе графин с водой, достал из портфеля пачку каких-то бумаг и положил их на стол.

Его моложавое лицо было непроницаемым, и только квадратные мускулистые руки, трогавшие то один предмет, то другой, выдавали его волнение.

Пока члены комиссии размещались и усаживались за столом напротив, он не обращал внимания на вспышки ламп фотографов и направленные на него телевизионные камеры.

Прикрыв рот рукой, Коффман наклонился поближе.

— Джек, ты уверен, что чувствуешь себя хорошо? — спросил он. — И настаиваешь на продолжении…

Не поворачивая головы и не меняя выражения лица, Рафферти коротко кивнул.

Хорошо? Конечно, хорошо. Так хорошо, как может быть человеку, которому только что без наркоза удалили сердце.