Радужный город - [42]

— Пойдем со мной! Я кое-что подарю тебя, Соня! — голос Димы прозвучал над самым моим ухом, его силуэт рос, застилая весь мир.

Я в ужасе забилась, пытаясь отойти, убежать, но выхода не было.

— Соня! Соня! Проснись, — звал меня кто-то. Этот «кто-то» стоял за той стеной, к которой я прижалась спиной, которую я пыталась пробить, в попытках спастись от страшной участи. — Соня!

Я распахнула глаза. Надо мной навис мужской силуэт, во мраке я не могла различить черти, не узнавала голоса, отчего опять испуганно забилась.

— Нет! Отпусти! Нет! — захрипела я, выворачиваясь.

Он держал меня крепко.

— Соня, успокойся, это сон! Тебе ничего не угрожает! — мужчина, несмотря на прилагаемые усилия, говорил спокойно, чуть растягивая слова.

Тропинин!

Я замерла, а потом подалась вперед, прижавшись к нему, дрожа всем телом, вцепившись в его рубашку. Он обнял, успокаивающе гладя по макушке.

— Все хорошо! — повторял он. — Все будет хорошо!

Его губы скользнули от моего виска к щеке, от щеки к губам, сильные пальцы обхватили шею. Виталий Аркадьевич был живительно теплым после ледяного кошмара, что еще стоял на пороге сознания мрачным силуэтом Димы. Я обняла Тропинина и уткнулась в его плечо лицом. Томительно нежное «Соня» заставило тело мое устремиться ему на встречу. Голова откинулась назад, руки гладили плечи под тонкой рубашкой, а ноги обхватили его бедра.

Было легко и хорошо. Тепло и нежно. Мне будто налили того самого дорогого вина, что он подарил. Я смаковала его вкус, не спеша, целуя, перебирала пальцами жестковатые пряди его волос, слушала его ускорившееся дыхание. Купаж получился сногсшибательный. Настолько, что вскоре мы оба двигались в такт друг другу.

Эх, Соня! Кто с пеной у рта доказывал, что секс — вещь, без которой вполне себе можно прожить. Самое грустное, что и кончилось все быстро, а хотелось еще.

Тропинин вжал меня всем своим весом в матрас, согревая ухо дыханием, а я радовалась тому, что темно, и он молчит. Говорить не хотелось, это бы разрушило создавшуюся гармонию.

На прикроватной тумбочке завозился телефон, точнее будильник. Я завозилась вслед за ним. Руки Тропинина разжались на мгновение, но, поняв, что я хочу встать, опять сжались, не дав мне даже приподняться.

— Рано еще, — прошелестели у меня над ухом.

— Мне надо собираться. И успеть на десятичасовой автобус.

— Куда? — поинтересовался Тропинин.

— В Великий Новгород. Я должна забрать из больницы мать бывшего мужа.

— Я дам машину и водителя, — сообщили мне.

— Спасибо, — я замолчала, но вопрос так и рвался наружу. — Зачем вам мне помогать?

— Считай это платой за сегодняшнюю ночь, — зевнул Тропинин.

Был на этой земле самый жестокий способ развеять приятную атмосферу, и Виталий Аркадьевич его выбрал безошибочно. Я убрала руки, которым секунду назад нравилось чертить узоры на коже его плеч.

— Благодарю вас, Виталий Аркадьевич. Но я в оплате своих услуг не нуждаюсь.

Он приподнялся, явно желая лицезреть такое чудо, это дало мне возможность откатиться в сторону.

— Софья, ты не так поняла!

Я увернулась от его руки.

— Вряд ли.

Быстро приняв душ и одевшись прямо в ванной в джинсы и свитер, я, расчесываясь, пошла на кухню, очень жалея, что я у себя дома и не могу просто уйти. Он стоял в зале напротив окна и застегивал мятую рубашку. Чайник закипал ужасно долго. Тропинин на кухню не заходил, а я не выходила в зал. Но он, все же, пришел, когда я, налив себе чая, грела руки о чашку.

— Софья, я могу помочь, — он был уже в пальто (хорошо не в ботинках!)

— Спасибо, не стоит.

Он поджал губы.

— Как пожелаешь, — его лицо опять стало «злым» и холодным.

Дверь щелкнула, и я, полная обиды, пожелала, чтобы больше он на пороге моей квартиры и моей жизни не появлялся.

В восемь утра я позвонила медсестре в клиническую больницу Великого Новгорода. Но мне было сказано, что Валентину Алексеевну сегодня не выпишут. Ее тошнит и головные боли сильные. Я оказалась резко свободной и резко одинокой.

Побродив по квартире, безуспешно прячась от воспоминаний о Тропинине, я сдалась. Это было выше моих сил. Все на работе, податься было некуда. А дома безумно холодно и страшно, воспоминания о сне и Диме были слишком свежи.

Бывшего мужа похоронили на Ковалевском кладбище, Варков снял мне копию справки с места захоронения из дела, и я решила съездить туда, в конце концов, Дима — отец Насти, он дал мне самое дорогое, что у меня есть.

Само кладбище располагалось в области, недалеко от КАДа. Решив не заморачиваться с маршрутом автобусов, я вызвала такси. Ездить на кладбище, видимо, не любили владельцы приличных иномарок: шкоды и мазды с шашечками на крыше мой заказ проигнорировали, мне назначили старую, дышащую на ладан шестерку с хмурым мужчиной за пятьдесят в роли возничего. В машине было безумно холодно и неудобно, она гудела и стонала, требуя вечного покоя.

Серость и дождь на улице вполне соответствовали цели моей поездки. Я смотрела в окно на толпящиеся в небольших пробках машины, черные росчерки деревьев, грязь на дорогах, и тонула в собственной печали.

Мне вдруг жутко захотелось вернуться домой, на Юг. В тепло родительского дома. В комнату с большим камином, который отец любовно выкладывал своими руками, как, впрочем, и весь дом. В сад с грушами, вишнями и виноградом по забору, пихтами возле беседки, мамиными клумбами, высокому небу полному солнца, правда, сейчас там тоже зима…