Радуга тяготения - [335]

— А порой мне грезится, будто я открыл край Мира. Обнаружил, что край есть. Моя горная горечавка всегда знал. Но как дорого мне это обошлось… Америка и была краем Мира. Послание к Европе — размером с континент, неотвратимое. Европа нашла обиталище своему Царству Смерти, этой особой Смерти, изобретенной Западом. У дикарей были пустоши, Калахари, туманные озера, где не разглядишь противного берега. Но Европа ушла глубже — в одержимость, зависимость, прочь от дикарских непорочностей. Америка была даром незримых сил, дорогой назад. Но Европа отвергла ее. То не был Первородный Грех Европы — в последнее время его зовут Современный Анализ, — но, как выясняется, за Грядущий Грех расплатиться труднее… Европа пришла в Африку, Азию, Америндию, Океанию — пришла и ввела свои порядки Анализа и Смерти. Что не могла использовать — убивала или перекраивала. Со временем колонии смерти окрепли и откололись. Однако имперский позыв, стремление умножать смерть, структура его — выжили. Ныне мы на последней ступени. Американская Смерть пришла оккупировать Европу. Империи она обучилась в прежней метрополии. Но теперь нам осталась только структура — ни радужных перьев, ни золотой отделки, ни эпохальных маршей по щелочным морям. Дикари прочих континентов развращены, и все же во имя жизни по-прежнему сопротивляются, несмотря ни на что они ушли вперед… а Смерть и Европа разлучены по-прежнему, их любовь до сих пор не свершилась. Смерть здесь лишь правит. Так и не соединилась в любви… Окончен ли цикл, начнется ли новый? Станет ли новым Краем нашим, нашим новым Царством Смерти — Луна? Мне видится огромный стеклянный шар, высоко-высоко, пустой и далекий… колонисты научились жить без воздуха, внутри и снаружи вакуум… ясно, что эти мужчины никогда не вернутся… там одни мужчины. Дорога назад возможна, однако так сложна, так зависима от языка, что возвращение на Землю только временно и всегда лишено «реальности»… переходы опасны, рискуешь падением столь сияющим и глубоким… Тяготение правит до самого хладного шара, риск падения есть всегда. В колонии горстка мужчин — заиндевевшие, едва ли плотные, не живее воспоминаний, нечего коснуться… лишь далекие их образы, черно-белые зернистые кинокадры, изморозными годами вырываются на белые широты в пустой колонии, куда лишь изредка заглянет нечаянный гость вроде меня… Жаль, что я не помню всего. Когда-то эти людям выпал трагический день — подъем, огонь, отказ, кровь. События того стародавнего дня обрекли их на вечное изгнанье… нет, они были не настоящие космонавты. Здесь они желали нырять между мирами, падать, кружить, тянуться и раскачиваться на дорогах, изогнутых посреди сияния, в зимних ночах космоса — они грезили о сближениях, о космической акробатике на трапециях, что выполняется в одиночестве, в красивой стерильной благодати, и достоверно знаешь, что никто никогда не станет смотреть, а любимые потеряны навсегда… Стыковки, на которые они надеялись, всегда промахиваются на триллионы темных миль, на годы стылого безмолвия. Но я хотел возвратиться и привезти тебе историю. Помню, ты шепотом баюкал меня историями о том, как однажды мы заживем на Луне… у тебя возраст уже не тот? Ты теперь повзрослел. Чувствует ли тело твое, как сильно я заразил тебя своим умиранием? Так мне и подобало: я думаю, в свой час это подобает нам всем. Отцы — переносчики вируса Смерти, а сыновья инфицированы… и чтобы инфекция закрепилась, Смерть в своеобычности своей подстроила так, чтобы отец и сын услаждали взор друг другу, как мужчина и женщина услаждают друг Другу взор по велению Жизни… ах Готт-фрид конечно да ты услаждаешь взор мой но я умираю… я хочу это преодолеть как можно честнее, а бессмертие твое разрывает мне сердце — неужели ты не понимаешь, отчего я могу возжелать уничтоженья этой, о-о, этой дурацкой чистоты твоих глаз… видя тебя на построении утром и вечером — ты так открыт, так готов принять в себя мою болезнь, укрыть ее, укрыть в своей крошечной невежественной любви… Твоя любовь.

Он несколько раз кивает. Но глаза слишком опасно вперились в пространство за гранью слов, необратимо отброшены прочь от настоящего Готтфрида, прочь от слабых, квелых ароматов настоящего дыхания, барьерами суровыми и чистыми, как лед, и безнадежными, как односторонний поток европейского времени…

— Я хочу вырваться — покинуть этот круговорот инфекции и смерти. Хочу, чтобы меня взяла любовь, так глубоко, чтобы ты и я, и смерть, и жизнь, слились неразделимо в сиянии того, чем мы станем…

Готтфрид оцепенел на коленях, ждет. Бликеро смотрит на него. Пронзительно: лицо бело — мальчик такою еще не видал. Свежий весенний ветер треплет брезент их палатки. Близится закат. Через минуту Бликеро выйдет принять вечерние рапорты. Руки его упокоились подле горки окурков на столовском подносе. Близорукие ведьмачьи глаза из-за толстых стекол вперились в Готтфрида — возможно, впервые. Готтфрид не может отвернуться. Он понимает — смутно, неизвестно почему, — что ему предстоит решить… Бликеро чего-то ждет от него… но ведь это Бликеро всегда решал. Почему он вдруг просит…