Радуга тяготения - [33]
— Тш-ш, — шепчет она. Пальцами легонько гладит свои длинные оливковые бедра, нагие груди набухают над кружевами. Лицо обращено к потолку, но глаза проницают Пиратовы, длинные, от похоти суженные, меж густых ресниц мерцают две точки света… — Я его брошу. Мы приедем сюда и станем жить. Станем вечно заниматься любовью. Я — твоя, я давным-давно это знаю… — Язык выскальзывает, обмахивая заостренные зубки. Мохнатый ежик — в средоточии света, и во рту вкус, который он вновь ощутит…
Короче, Пират едва успевает, еле вываливает хуй из штанов, прежде чем все вокруг обкончать. Впрочем, приберег каплю спермы — хватит втереть в пустой клочок, что прилагался к картинке. И медленно, откровением под перламутровой пленкой его семени проступает буро-негритянское сообщение — фразированное простой «перестановкой нигилистов», и ключи он почти угадывает. Расшифровывает по большей части в уме. Дано место, время, запрос о содействии. Он сжигает послание, свалившееся на него из страт, что выше земной атмосферы, добытое с нулевого меридиана Земли, картинку оставляет — хм-м — и моет руки. Простата ноет. Тут многое сокрыто. Ни попросить о помощи, ни умолить о пощаде: опять туда, эвакуировать оперативника. Послание равносильно приказу с высочайших уровней.
Издалека сквозь ливень доносится хрусткий взрыв очередной германской ракеты. Третья за сегодня. Охотятся в небесах, как Водан и его чокнутое воинство.
А Пиратовы роботоруки уже обследуют папки и ящики на предмет потребных расписок и бланков. Поспать нынче не светит. Пожалуй, сигарету или глотнуть чего по пути — и то без шансов. На хера?
□□□□□□□
В Германии с приближеньем финала вот чем исписаны бесконечные стены: «WAS TUST DU FÜR DIE FRONT, FÜR DEN SIEG? WAS HAST DU HEUTE FÜR DEUTSCHLAND GETAN?»[21]. В «Белом явлении» стены исписаны льдом. Ледяные граффити в бессолнечный день заволакивают темнеющий кровавый кирпич и терракоту, будто здание — архитектурный документ, старомодный прибор, чье назначение позабыто, — надлежит оберегать от непогоды в некоей шкуре прозрачного музейного полиэтилена. Лед разновеликой толщины, волнистый, помутнелый — легенда, которую расшифруют повелители зимы, краевые ледоведы, а затем станут спорить о ней в своих журналах. Выше по склону, к морю ближе, подобно свету, снег копится на всякой наветренной грани древнего Аббатства — крыша давным-давно снесена по маниакальному капризу Генриха VIII, а стены остались, безбожными оконными дырами умеряют соленый ветер, пока сезоны крупными мазками перекрашивают травянистый ковер в зеленый, в выцветший, потом в снежный. Из палладианского здания в насупленной сумеречной низине это единственный вид — на Аббатство или же на мягкие, обширные и крапчатые перекаты нагорья. Вид на море отсюда заказан, хотя в определенные дни и приливы чуешь это море, чуешь всех своих подлых прародителей. В 1925-м бежал Редж Ле Фройд, пациент «Белого явления» — промчался по центру города и воздвигся, покачиваясь, на утесе, волосы и больничная одежа трепещут на ветру, слева и справа в рассольной дымке тускнеют, колеблясь, мили южного побережья, белесого мела, пристаней и променадов. За ним во главе толпы зевак прибежал констебль Дуббз.
— Не прыгай! — кричит констебль.
— Я и не думал. — Ле Фройд по-прежнему смотрит в море.
— Ну а что ты там делаешь. А?
— Хотел на море поглядеть, — объясняет Ле Фройд. — Никогда не видал. Я ему кровная родня, понимаете?
— А, ну да. — Коварный Дуббз тем временем подбирается к нему бочком. — К родственничкам в гости заглянул, а? как мило.
— Я слышу Повелителя Моря, — дивясь, кричит Ле Фройд.
— Боженька всемогущий, а зовут-то его как? — У обоих лица мокрые, оба перекрикивают ветер.
— Ой, я не знаю, — орет Ле Фройд. — А вы как посоветуете?
— Берт, — предлагает констебль, припоминая, как надо — правой рукой хватать выше левого локтя или же левой рукой хватать…
Ле Фройд оборачивается и только теперь видит констебля, видит толпу. Глаза его округляются и мягчеют.
— Берт — это хорошо, — говорит он и задом шагает в пустоту.
Вот и все разнообразие, что горожане Фуй-Региса поимели с «Белого явления»: много лет подряд наблюдали розовый или веснушчатый отпускной наплыв из Брайтона, Выброс и Отброс всякий день радио-истории отливали в песне, закаты на променаде, световые отверстия объективов вечно подстраивались под морской свет, веющий в небе то резко, то мягко, на ночь аспирин, — и только прыжок Ле Фройда, единственное развлечение, пока не вспыхнула эта война.
Разгром Польши — и вдруг в любой час ночи видишь правительственные кортежи, что подкатывают к «Белому явлению», беззвучные, как сторожевые суда, выхлопы заглушены до беззвучия, — лишенные хрома черные механизмы, что сияли, если ночь звездная, а в остальном облачались в камуфляж лица, которое вот-вот припомнишь, но отодвигаешь в небытие самим вспоминанием… Затем, с падением Парижа, на утес водрузили радиопередающую станцию, нацелили на Континент антеннами, что охраняются плотно, а наземные линии таинственно протянуты вниз, к дому, что день и ночь патрулируется собаками, которых особо избивали, морили голодом и обманывали, дабы выработать рефлекс вцепляться в горло любому, кто бы ни приблизился. Это что, один из Высочайших взлетел еще выше — ну то есть рехнулся? Что, Наши хотят деморализовать Германского Зверя, транслируя ему случайные мысли безумцев, нарекая — по традиции, заложенной констеблем Дуббзом в тот знаменательный день, — глубинное, еле зримое? Ответ — да, все вышеописанное, и не только.
