Радуга. Цыган и девственница. Крестины - [26]

Она не понимала, как ягнята могут любить сами; они могут быть только любимыми. Их участь — трепетать от страха и служить жертвой, или же покориться любви и стать возлюбленными. В том и другом положении они пассивны. Неистовые любовники, стремящиеся к разрушению, ищущие момента, связанного с наибольшей опасностью и наивысшим торжеством, чтобы испытать грозный страх и высший восторг, не могут быть агнцами и горлинками. И она сама вытягивалась, как могучий лев или дикая лошадь, чувствуя, что сердце ее неутомимо в своих желаниях. Тысячу раз может она подвергнуться смертельной опасности, но никогда не утратит неиссякающей в ней львиной гордости и силы, и восставая от смерти, всякий раз она будет чувствовать себя еще неукротимее, еще увереннее в своих силах: обособленной и не сливающейся в одно с вечно враждующей необъятной вселенной.

Винифред Ингер интересовалась и женским движением. Через свою подругу Урсула познакомилась с различными мужчинами и женщинами, образованными, вечно неудовлетворенными людьми, вращавшимися среди принаряженного провинциального общества. Они были совсем ручные, смирные существа, но внутренне раздираемые безумным бешенством.

Странным, чуждым миром казались они девушке, хаос чудился ей в них — конец света. Слишком молода была она, чтобы проникнуть в их сущность и понять. Но, благодаря любви к своей учительнице, она пыталась найти с ними общий язык хоть в чем-то.

Прошли экзамены, занятия в школе были окончены. Наступил длительный перерыв. Винифред Ингер уезжала в Лондон, Урсула оставалась одна в Кёссей. Безграничное, губительное отчаяние овладело ею. Ей казалось, что она отброшена, что она никуда не годилась. К чему стараться быть кем-нибудь, заниматься чем бы то ни было? У нее не было чувства связи со всеми остальными, она была одинока и обречена на гибель. Ей грозило разрушение, внутреннее разложение. И все-таки в этой смертельной борьбе она оставалась сама собою. Для нее мучительнее всего было то, что она при всех обстоятельствах сохраняла свою сущность. Она не могла уйти от себя.

Винифред любила Урсулу по-прежнему. Ее тянула к себе живая, горячая душа девушки и она неутомимо заботилась о ней, готовая сделать для нее все возможное.

— Поедемте со мной в Лондон, — предлагала она. — Вам там будет хорошо, вы узнаете массу вещей, которые вам доставят удовольствие.

— Нет, — упорно, с угрюмым видом отказывалась Урсула. — Мне незачем ехать в Лондон, я хочу остаться здесь, у себя.

Винифред понимала, что это значило. Она знала, что Урсула начинает отталкивать ее. Тонкое, нераздельное внутреннее пламя души девушки не хотело смешиваться с другой жизнью более взрослого женского существа. Винифред это предчувствовала, но она слишком верила в свои силы. В глубине души она испытывала безграничное отчаяние, зная очень хорошо, что Урсула скоро изгонит ее из своей жизни совсем.

Глубокая безнадежность лишила ее сил возмущаться. Бережно, мудро сохраняя остатки привязанности Урсулы, она уехала в Лондон, покинув любимую девушку.

Через две недели письма Урсулы приняли снова оттенок нежности, в них зазвучала любовь. Дядя Том приглашает ее погостить у себя. Он работает на постройке новых больших рудников в Йоркшире. Может быть, Винифред поедет вместе с ней?

Урсуле пришла мысль выдать Винифред замуж. Она решила, что дядя Том будет подходящим мужем для нее. Винифред угадала ее намерение и ответила согласием на поездку в Виггистон. Теперь ей ничего не оставалось делать, как подчиниться судьбе. Понял намерения Урсулы и Том Бренгуэн. Он тоже исчерпал свои желании до конца. Он испытал все, к чему стремился, и все пережитое создало в нем глубокое чувство раздробленности и отсутствия жизни, тщательно скрываемое под маской добродушия. Ничего больше в мире не могло заинтересовать его, — ни мужчина, ни женщина, ни бог, ни человечество. Он пришел к неизмеримому ощущению пустоты и ничтожества. Больше он не заботился ни о душе, ни о теле. Одно стремление оставалось у него — сохранить нерушимой свою собственную жизнь. Его больше всего занимал самый факт собственного существования. Он обладал здоровьем, его физическая жизнь текла нормально, и он хотел использовать каждый ее миг. В этом заключались теперь все его верования и убеждения. Это не было бессознательным чувством благополучия, это было неизбежным следствием его натуры. Замыкаясь в своей частной жизни, он мог делать все, что ему было угодно, нисколько не затрудняя себя мыслью о последствиях. Он потерял меру добра и зла, разница между ними для него исчезла. Всякий данный момент жизни был отдельным маленьким островком, отделенным от других промежутком времени, без внутренней, основной связи с ними.

Он жил в новом кирпичном доме, стоящем в стороне от целой массы однообразных кирпичных построек, называемых Виггистоном. Виггистон возник семь лет назад. Прежде это была деревушка из одиннадцати домов на краю полуземледельческой местности; все это раньше было покрыто вереском. Потом здесь открыли большое месторождение угля. Через год в Виггистоне выросли ряды розовых, наскоро построенных домишек, по пять комнат в каждом. Улицы были олицетворением безобразия: темно-серая дорога, вымощенная камнем, окаймлялась асфальтовыми тротуарами, по краям их тянулись бесконечные ряды стен, дверей, окон одного вида, цвета и размера. От дороги дома отделялись нескончаемой канавой, вымощенной кирпичом. Все носило бесформенный вид, но бесконечно повторялось в своем плоском однообразии. Это тягучее уныние только изредка нарушалось лотками с различными колониальными товарами, выставленными на продажу.