Радуга. Цыган и девственница. Крестины - [2]

— Я просто лучше вас, вот и все, — возражала Урсула.

— Воображает, что лучше. Это с этакой-то мордой! Урсула Бренгуэн — безобразная рожа, — принимался он дразнить, стараясь своим криком увлечь за собой остальных. И снова наступал период вражды. Как Урсула ненавидела их насмешки! Это заставило ее совсем охладеть к Филлипсам.

Она страшно гордилась своей семьей. Все Бренгуэновские девочки гордились своим происхождением. В силу природных качеств, поддерживаемых воспитанием, они обращали внимание только на собственную семью, совершенно забывая, что она в своем существовании связана с другими людьми. Урсуле никогда в жизни не приходило в голову, что кто-то может быть о ней плохого мнения. Она полагала, что всякий, кто ее знал, должен быть удовлетворен ею и признать ее такой, как она есть. Она думала, что все похожи на нее и все равны ей. Она глубоко страдала, когда ошибалась в ком-нибудь, и никогда не прощала ему этого.

Когда Урсуле исполнилось двенадцать, и ей стала надоедать и школа, и общество деревенских ребят со всей ограниченностью их интересов и завистью к ней, Анна послала ее с Гудрун в среднюю школу в Ноттингам. Урсуле это дало большое успокоение. Она жаждала освободиться от этой жизни, ограничивающей и стесняющей ее, от этой мелкой зависти, мелких счетов и мелочных интересов. Для нее было пыткой, что Филлипсы были ограниченнее и посредственнее ее, что они обращали внимание на всякие мелочи, что они гордились ничтожными, бессмысленными преимуществами. Она жаждала общества равных себе, но она не согласна была унизиться сама. Ей так хотелось, чтобы Клем Филлипс был ровней ей. Но по несчастному стечению обстоятельств, как только он оказывался рядом с ней, она чувствовала, что он ее давит, душит и стесняет, и она стремилась во что бы то ни стало освободиться от него.

Оказалось, что освободиться было довольно легко, надо было отойти от окружающего. Переход в Ноттингамскую школу предоставлял эту возможность. Она оставила свою маленькую школу, ограниченных учителей, Филлипсов, которых она пыталась полюбить, но разочаровалась в них и не могла забыть им этого. Она инстинктивно опасалась всех ограниченных и тупоумных людей, как лань боится собак, и плохо зная людей вообще, она не умела оценивать их правильно. За эталон она брала себя и своих родственников.

Таким образом, она была рада избавиться от тесной, ограниченной жизни Кёссей. Там, вдали, жизнь представлялась ей необъятной, там чудилось ей множество достойных людей, которых она будет любить.

Она ездила в школу по железной дороге и должна была уходить из дома в четверть восьмого, с тем, чтобы вернуться только в половине шестого. Она была довольна этим, так как дом становился тесен и в нем чувствовалась перенаселенность. Там целый день была буря, от которой некуда было деваться. Урсула ненавидела такую многолюдность и шумливость.

Дом был полон движения. Дети были здоровые и шумные, а мать заботилась исключительно об их физическом развитии и здоровье. По мере того, как Урсула росла, эта шумная обстановка становилась для нее кошмаром. Позже, когда она увидела картину Рубенса с целым потоком нагих детей и узнала, что она называется «Плодородие», она содрогнулась и почувствовала отвращение ко всему свету. Еще ребенком она испытала, что значит жить среди целого потока детей, в духоте и тесноте этого плодородия. Ребенком она чувствовала к матери неприязнь, была страстно восстановлена против нее, остро ощущая недостаток духовности, благородства и умственного развития.

В дурную погоду дом обращался в сплошной ад. Дети выбегали под дождь, шлепали по лужам под мрачными тисовыми деревьями и возвращались вскачь по вымощенному плитами мокрому полу кухни, в то время как старая служанка ворчала и ругалась.

Они то разваливались на диване, то отчаянно колотили одним пальцем по пианино, пытаясь изобразить жужжащий улей, то катались по ковру у камина, задрав ноги вверх с зажатою между ними книгой; то, наконец, добирались потихоньку до верхних комнат, чтобы отыскать там «нашу Урсулу», и с громким шепотом, повисая на ручке запертой двери, монотонно и таинственно взывали: «Урсула, Урсула!»

Мать только радовалась, глядя на них.

— Пусть лучше балуются и шумят, чем куксятся и капризничают, — говорила она.

Но подраставшие девочки жестоко страдали от этой кутерьмы. Урсула была как раз в том возрасте, когда сказки Андерсена и братьев Гримм откладываются в сторону ради романтических, любовных историй.

Она стояла в спальне, прислонившись к окну, с волосами, рассыпавшимися по плечам, с восторженным лицом, глядя на церковный двор и маленькую церковку. Это ведь был замок с башнями, откуда сейчас должен выехать рыцарь Ланселот и, проезжая мимо, послать ей приветствие. Его пурпурный плащ уже мелькает под мрачными тисовыми деревьями, а она… Ах, она остается одинокою девушкой, заключенной высоко, в башне, и будет чистить его грозный щит и плести покров для него с девизом верности, и ждать, ждать в одиночестве, высоко над всеми, ждать, ждать…

В эту минуту на лестнице слышался шорох, переговоры, затем сдержанный шепот за дверью, скрип ручки и, наконец, взволнованный голос Билли: