Радуга - [93]

— Повяжите этому крестьянину красную тряпку вокруг руки, суньте ему винтовку и положите патроны в карман, и перед вами окажется враг, против которого сейчас идет с пулеметами наш ландвер. Тогда не только несколько мужиков будут качаться на ветвях, тогда вокруг будут валяться десятки трупов. Так не лучше ли запугать их, это человечней и сохранит больше жизней, не так ли?

— Боюсь, что в пути я видел слишком много крестьянских дворов, — дрожащим голосом возразил Винфрид.

— Так ведь это у вас дома, — равнодушно бросил Клаус, — туда враг не доберется.

— Крестьянин везде остается крестьянином, — подумав, упрямо сказал Винфрид.

— Что за вздор! — Клаус стал серьезней. — Красный крестьянин уже не крестьянин, он просто красный.

— Но ведь у нас мирный договор с Украиной, — чуть не умоляюще воскликнул Винфрид. — Лихов так радовался своему назначению, и только потому, что ему представлялась возможность заключить мир.

— Да он и заключил его, — ответил Клаус. — Так оно и было.

— И господин генерал думает, что германский народ будет доволен подобным миром?

— Он будет доволен хлебом, которым мы его обеспечим, — улыбнулся Клаус. — Хлеб будет пахнуть только пшеницей.

— Как жаль, что меня не было здесь десять дней и что я не получил писем дяди.

— Я читал эти письма, — сказал барон Эллендт. — Ваш заместитель передал их мне, с вашего согласия, разумеется, в них чувствуется подавленность, сознаюсь. Но я напомнил своему другу и соседу, что господь не взыщет с нас больше, чем мы в состоянии вынести, и что лучшие из небесного воинства, начиная с Иошуи и Давида, вынуждены были брать на себя и претерпевать столь же тяжкие испытания.

Вся душа Винфрида восставала против готовности этих святош благочестиво покоряться божьей воле и провидению, когда им это на руку.

— Не знаю, господин барон, — возразил Винфрид, — могут ли нравы Ханаана трехтысячелетней давности служить для нас образцом, которому мы должны неукоснительно следовать. Я предпочитаю, при всей моей скромности, доверять собственному чувству, и, слава богу, мои современники разделяют это чувство, как мне кажется. Надоели им до смерти и казни и стрельба. За большинством рейхстага стоит большинство народа, а то, что чувствует наш народ, чувствуют и все остальные народы. Разве то, что делается на Востоке, можно назвать миром? Нет, конечно! Будем только надеяться, что на родине у нас не дознаются обо всем, что здесь происходит.

Красивое лицо его вдруг побледнело и пошло пятнами.

— Тьфу, пропасть! — сказал генерал. — Да что вы так оробели, мой юный друг? Почему бы нашей милой отчизне не узнать этого? Если взгляды ваши таковы, как вы их сейчас изложили, то вы обязательно должны позаботиться о том, чтобы она все узнала! Как же иначе вы собираетесь пресечь наши преступные действия?

Но тут барон Эллендт сжалился над своим молодым подопечным.

— Дорогой Клаус, но ведь это не входит в функции капитана Винфрида.

Клаус, однако, нисколько не был расположен выпускать из когтей свою жертву.

— Авторитарный режим или мажоритарный — сказали вы раньше, дорогой сосед, и это было правильно, ибо красные стоят против белых, или иначе: массы против власти. Середины не существует.

Неправда, подумал Винфрид, существует нечто, чему я еще не могу подобрать названия; а Клаус тем временем продолжал.

— И здесь то же самое: с нами или против нас. Третьего я не допущу.

Барон Эллендт улыбнулся в раздумье.

— Вот теперь вы выразились достаточно определенно, дорогой Клаус. Разрешать и запрещать здесь действительно ваше право.

— Которым я вовсе не хотел бы воспользоваться, — возразил генерал. — Я за свободу совести, милейший Эллендт. А потому предоставляю молодому дворянину решить, с кем он хочет быть. — Фраза эта прозвучала, как цитата.

Капитан Винфрид был молод, ему было еще далеко до тридцати. В дни мобилизации он вступил в ряды армии унтер-офицером и кандидатом на офицерский чин, и все эти годы пробыл на войне, где видел, как сменялись светлые и черные дни; он всегда был порядочным человеком и солдатом, ставил на карту свою жизнь, не щадил ни себя, ни других; у него не было никакой жажды добычи, присущей ландскнехтам, ни малейшей страсти к мародерству и завоеваниям. Именно от лица таких людей, как он, рейхсканцлер Бетман-Гольвег высказал то, что считал голосом совести германского народа: «Нас гонит не жажда завоеваний». И вот все перевернуто вверх дном: офицер, достойный человек, защищает перед ним казни крестьян в духе Тридцатилетней войны, а протестантский дворянин и чиновник пичкает его к тому же цитатами из библии. Винфрид чувствовал, как в нем закипает негодование; но он знал, что это опасно — не для него, лично он опасности никогда не боялся, но для дела, которому он может еще пригодиться.

Он сидел и слушал, сам не сознавая того, что уже созрел для будущей борьбы, созрел больше, чем ему казалось ранее. Он подавил вспышку негодования, позыв горячего сердца, толкавшего его крикнуть во весь голос: «Только не с палачами!» Но сейчас самое важное — не проявлять безрассудное мужество, а побороть враждебные силы. Поэтому он не торопясь осушил свой стакан, придумывая, что и как сказать, а потом живо воскликнул: