Радуга - [33]
Муж уже почувствовал раскаяние — мужья охотно раскаиваются, если им приходится спать в одиночестве, — он смущен, подавлен, он быстро встает и отправляется в церковь. Жена лежит, распростертая на полу, так глубоко погрузившись в свою скорбь и молитву, что не слышит приближения супруга; как она хороша, как невинно-прекрасна в свете восковых свечей. Он ласково, виновато окликает ее; она встает, смущенная, полная стыда, очаровательная; пока старуха снова расставляет свечи на алтаре, он целует жену, умоляя о прощении. Они втроем идут домой; супруги молчат, а старуха жалуется на свои старческие немощи. Как она слаба! Ведь вчера, сидя на кровати, она почти лишилась чувств. И как забывчива! Ей дали переделать нарядный камзол фиалкового цвета из бархата, шелка и меха. И кто поверит ей, что она не знает, куда девала камзол! Что он исчез, а она, бедная, старая женщина, в полном отчаянии.
«Вот как!» — думает муж. Теперь невинность его жены ясна как день. И придя домой, он отдает швее камзол, в котором еще торчит иголка с ниткой. Убеждение в невиновности жены делает его щедрым, и он дарит пятьдесят франков этой верной и преданной особе.
А затем муж снова ложится в постель. В постель, но не для отдыха, ибо даже купец, обладая молодой женой, — не правда ли?..
И кто — не супруг же! — запретит доказавшей свою верность жене время от времени давать работу честной швее и даже самой относить эту работу к ней на дом?
Мои дорогие ученики, на прощанье выслушайте мораль сей басни; мой друг, аббат церкви Сен-Сюльпис, который не захотел отречься от своего бога и которому поэтому мастер Самсон[12] выбрил сразу и подбородок и тонзуру, — мой друг не раз говаривал: «Истинный брак не может быть уничтожен ни разводом, ни разрывом». Спокойной ночи, господа. Когда будете спускаться по лестнице, посветите себе сами; у меня нет лакея, с тех пор как я прогнал последнего за неопрятность. Разве здесь найдешь порядочных лакеев?!
До следующего раза, друзья мои, до следующего раза.
1913
Перевод Р. Розенталь
Враг
Ранним утром на второй день мобилизации старший сын мастера столярного дела Пашке, с удовлетворением кивнув, снова обвел взглядом мастерскую, где он еще вчера работал и где всегда был правой рукой отца. В чисто подметенной комнате все стояло на своих местах, к побеленным стенам были привалены груды струганых досок и некрашеная дверь со сквозным отверстием на месте замка. Не стоило заглядывать в темные углы между досками и стеной, проверять, нет ли там мусора, пыли, стружки. Каждый вечер, когда кончалась работа, он сам следил за тем, чтобы ученики не ленились убирать, не оставляли огрехов; большие ящики под верстаками были полны опилок и стружки, а до блеска начищенный инструмент лежал наготове в полном порядке. К вечеру, разумеется, все это в пылу работы будет разбросано; зато старик отец вместе с рабочими, которых пока не призывают (ополченцы! — пренебрежительно подумал мобилизованный), и с учениками изготовят за день с полдюжины дверей для строящейся школы.
Он пожал плечами, как бы говоря: кто знает, что будет здесь завтра утром. И снова пожал плечами, как бы выражая этим радостную мысль — меня это уже не интересует. В задумчивости он вновь и вновь поворачивал голову, оглядывая мастерскую. Часто дыша и все глубже вдыхая, вбирал он в себя запахи, никогда не покидавшие это помещение: освежающий смолистый аромат только что обструганной сосны и ели, неизбежно связанный со зрительным образом — розовато-желтые на срезе стволы, сучья, зеленые игольчатые ветки, — и витающий вокруг противный запах клея. Сын столяра любил эти запахи.
Со всем этим покончено. Он пересек двор и вошел в комнату, расположенную вровень с землей. Здесь он неторопливо и обильно позавтракал.
— Ешь, сыр свежий, долго не проголодаешься, — говорила мать и накладывала на маленькие булочки толстые куски пахучего силезского сыра. Этот запах юный Пашке тоже любил.
Лицо у матери было заплакано. Когда он поднялся из-за стола и взял ее руки в свои, не осмеливаясь поцеловать их, она, не в силах больше сдерживать слезы, громко разрыдалась и протянула сыну его библию. Не то советуя, не то приказывая, мать несколько раз повторила, чтобы он всегда носил эту книгу в ранце (мать когда-то служила у гернгутеров[13]).
— Всегда, Пауль, всегда, всегда… — проговорила мать и выбежала вон из комнаты, впиваясь зубами в край фартука, но ей не удалось подавить рвавшийся из груди крик.
Только матери сердцем чуяли в те дни, что такое война, да и то не все. Часто и они глушили в себе инстинкт жизнеутверждающей природы чадом тщеславия или жертвенности.
Но Лене Пашке давно уже с великой неохотой смотрела на мир. Ее выразительные голубые глаза, полные слез, почти грозно светились на измученном темном лице, изрытом морщинами. Теперь она заперлась в спальне, бросилась на колени и уткнулась головой в постель, чтобы никто не слышал ее судорожных всхлипываний. Когда же ее сына, первенца, вырвали из-под ее крыла, как из-под извечного заслона, когда за ним захлопнулась дверь, душераздирающие рыдания матери незаметно перешли в молитву. Мать заклинала, мать молила владыку небесного о благополучном возвращении ее Пауля. Так нашла она утешение.
