Радикальный Субъект и его дубль - [81]

Метафизическое видéние

Идея сверхчеловека привносит в картину растворения субъекта совершенно новое измерение, которого в традиционной антропологии и метафизике нет. Как бы Традиция ни описывала этапы деградации мира, она, безусловно, видит это как негативный процесс. Когда эта деградация достигает максимальной степени, начинается новый цикл. А вот в идее сверхчеловека мы обнаруживаем другое. Сверхчеловек — победитель Бога, то есть он тот, кто отказывается от открытости Яйца Мира сверху. Можно было бы подумать, что это деструктивный персонаж, противостоящий бытию и сакральности.

Но он же одновременно является и победителем ничто. Но как он может быть победителем ничто, если, убивая Бога, он открывает стихию ничто, и эта стихия настолько фундаментальна, что по всей логике должна была бы его победить? Так дело и обстоит с позиции традиционалистов. Мы видим, что в постмодерне ничто необратимо побеждает субъекта, человека, и захлестывает его.

Размышляя на эти темы, в какой-то момент меня посетило, если угодно, метафизическое видéние, предопределившее строй моей философии. Термин «видéние» здесь представляется единственно адекватным, потому что это не были мысли. Мыслиустроены иначе. Это было именно метафизическое видéние. Я увидел следующую картину: процесс нисхождения помимо своего негативного содержания имеет некую позитивную телеологию, сверхцель. Сверхцель в этом видéние открывалась как испытание.

Представим себе условия золотого века, когда Яйцо Мира было открыто сверху. Субъект жил в насыщенным сакральным эротизмом мире, где всё связано между собой — небо и земля, где существовало торжество вселенского брака, огонь и абсолютная полнота бытия. Андрогинное существо — богочеловек — ходил, смотрел, посвистывал, писал руны на стенах храмов, жил в райском состоянии, не умирал... Легко же ему было, когда всё так хорошо! Где же его особое достоинство, если ему всё передали «за просто так», только потому, что он был сотворен ex deo, происходил от родителей-богов? (Между прочим, еще Платон считал себя правнуком Посейдона.) Если тебе задаром предложили божественную реальность и королевское место в ней, ты-то чем хорош? И вот ходил-ходил такой человек, и полнота его бытия заставила это высшее существо, подчиняясь какой-то очень тонкой логике, пойти на эксперимент: «А вот сохраню ли я это достоинство, которым я наслаждаюсь, царское достоинство в райском бытии, если, например, я спущусь куда-то пониже? Например, туда, куда нельзя спускаться?»

Не то, что бы он был непослушный, но он сказал себе (я видел, как это происходило): «А если я спущусь туда, насколько мое внутреннее качество останется по-настоящему царским, и смогу ли я существовать вне райских условий, сохраню ли я свое райское достоинство?» Кстати, это ход мысли, очень близкий Бодлеру, писавшему о «кусочке небесной лазури», падшем в свинцовые воды или об «ангеле, плененном любовью к уродству»[32].

Очарованный ангел

И действительно, дальше началось самое худшее. Когда субъект «спустился», закрылось Яйцо Мира, и он оказался в «концентрационной вселенной», в темнице, где его телесность приобрела характер необратимости, он стал смертным и страждущим, беззащитным, дрожащим, подверженным пыткам, наказаниям, голоду, холоду, страху, в принципе, для него началась совсем другая история. И вот здесь возник обнаружилось следующее: на каждом этапе падения для субъекта оставалась возможность возврата. Какая-то часть этой субъектности пыталась возвратиться к предшествующим состояниям, а какая-то часть настырно говорила: «Нет, я всё-таки поищу еще пострашнее. Мое достоинство состоит в том, чтобы дойти до конца и понять вкус последней бездны».

И тогда он – добровольно! -- делает шаг в сторону постмодерна, в сторону открытия Яйца Мира снизу и начинает трепетно и жутко ощущать себя на самом последнем дне реальности. (В наших реалиях -- в мире глобального американского контроля или в послереформаторской России).

Дальше наступает момент, когда субъект почти слился с внешними сумерками, стал уже сам от них неотличим -- он смотрит телевизор, жует, загорает на пляже, бродит по интернету.. Всё! Создается впечатление, что он ничем не отличается от остальных окружающих его «бесовских коллективов», с которыми он на различных уровнях интегрирован. Подходит к концу цикл испытаний этого существа. И тонкость всей ситуации заключается в том, что, будучи практически неотличимым от постчеловеческого пейзажа постмодерна, Мирового Яйца, открытого снизу для гогов и магогов, он всё же фундаментально от них отличен!

Но он отличен не теми качествами, которыми он обладал в эпоху золотого века, а совершенно по-иному, трудноуловимо и чрезвычайно субтильно. Формально он полностью уравнен с демоническим, апокалипсическим миром, и его отличие носит неочевидный характер.

Эта история странствий субъекта не совсем согласуется с традиционалистским взглядом. Классический традиционализм ни на чем подобном своего внимания не фиксирует. Традиционалист всегда утверждает следующее: от современности надо как-то спасаться. Он говорит: «Назад надо. Куда же мы попали?! В какую передрягу! Ползем назад немедленно! Не можем? Не пускают? Не получается? Все равно! Будем карабкаться, стараться.. Только вон отсюда, прочь…». Обычный традиционализм предлагает возвращаться -- даже если это невозможно. Назад! – вот его главный и абсолютный приказ. И это хорошо, это героично. В этом притягательность, волшебное обаяние фундаментального консерватизма. Но понимая весь пафос, и всю героическую мощь это призыва, какая-то часть описанного субъекта упорно идет в другом направлении. --  Не в сторону возврата.