Радикальный центр - [4]

Я снова взобрался на табурет.

– Так тебе нравится этот тип, антигерой, а? – спросил я.

– Ага. Знаете, те парни, которых вы упомянули, ну, как тот Рок Хадсон, – все это такая мура! Они всегда богатые и красивые. Они знакомятся с девушками, и у каждого есть красивый дом; они разъезжают на итальянских спортивных аэрокарах и едят в этих роскошных ресторанах, где все еще есть официанты; шатаются по ночным клубам для миллионеров и пьют шампанское. А девушка? Она может свалиться со скалы, но чтоб при этом из ее прически выбилась хоть одна прядь – никогда! И вся эта мура кончается всегда одинаково: и стали они вмести жить-поживать да добра наживать.

– Не становись циником, Сэм, – сказал я ему, а себе под нос пробормотал: – Значит, сегодня в самых популярных стереошоу хорошие парни девушкам больше не нравятся.

На следующее утро мне не удалось добраться даже до стола городских новостей, чтобы отметиться у Блакстона. У дверей лифта, как всегда запыхавшаяся, меня поймала Руфи.

– Мистер Майерс, – взахлеб начала она, – я вас искала буквально повсюду.

– Тем меня нет, – заверил я. – Меня есть здесь.

– О, мистер Майерс, – она хихикнула, оценив шутку. – Вы всегда такой остроумный! Вас хотел видеть мистер Уилкинз.

– Ох-ох, – сказал я. – Вот я и сразу перестал быть остроумным.

Я направился вдоль по коридору к кабинету коммерческого директора.

Уэнтуорт Уилкинз, не в пример редактору отдела городских новостей Блакстону, был журналистом новой шкоды. Он получил в наследство большую часть «Джорнал» от своего отца, которую тот в свою очередь унаследовал от своего. Как рассказывают сотрудники-ветераны, папаша Уэнтуорта настоял, чтобы тот прошел все ступеньки в редакции снизу доверху. В результате неделю он был копировальщиком, неделю – репортером на побегушках, неделю – репортером по происшествиям, неделю начальником копировального отдела, месяц – ночным редактором, месяц – редактором отдела городских новостей, и с тех пор и по сей день, зная дело от альфы до омеги, он был заместителем главного редактора по коммерческой части.

Не знаю, чем уж я это заслужил, но он мне покровительствовал. Будь на то воля Блакстона, я бы вылетел с работы через двадцать четыре часа или вылетал по крайней мере с недельной периодичностью с момента поступления на нее. Но старина Уилкинз верил в меня. Возможно, он ожидал, что в ближайшее время я снова притащу супербомбу и тяпну Пулитцера в третий раз, установив таким образом своеобразный рекорд в журналистике.

Я стоял перед дверным экраном и ждал, когда откроется замок. Услышав щелчок, я нажал ручку и вошел.

Мисс Паттон оторвала взгляд от стола и, прежде чем сказать мне: «Доброе утро, Счастливчик», холодно улыбнулась.

– Доброе утро, – ответил я. – Мистер Уилкинз хотел меня видеть.

– Верно. Заходи к нему, Счастливчик.

Я зашел.

Рабочему столу Уэнтуорта Уилкинза крупно повезло. Он был девственно чист – даже карандаша не найти. Когда его хозяину нужно было отдать какое-нибудь распоряжение, достаточно было сказать: «Мисс Паттон!» – и она тут же откликалась. Должно быть, микрофон был встроен в крышку стола. Где он прятал городской телефон, я не знаю.

Стол выглядел так, словно за ним никогда не работали. И он соответствовал хозяину. Уэнтуорт Уилкинз, казалось, понятия не имел о том, что такое работа. Даже то, как он одевался, подтверждало это впечатление.

– Сэр, – начал я, – тут одна из копировальщиц передала, что вы хотели меня видеть.

Он поднялся и поздоровался со мной за руку. Мистер Уилкинз у нас очень демократичен. Затем он сел обратно, вытащил из ящика ароматизированную бумажную салфетку, вытер ладони и выбросил ее в мусоропровод.

– Это было пару часов назад, Счастливчик, – сказал он, посмеиваясь. – Не хочешь же ты сказать, что появился в редакции на два часа позже меня?

Я мог бы ему сказать, что с утра мучался похмельем. Мог бы, но не сказал.

– Сэр, – начал я серьезно, – я занимаюсь интенсивным расследованием для нового очерка. Пожалуй, даже для серии очерков. Мне было необходимо отлучиться, э-э, вниз, в библиотеку.

– Ладно, присаживайся, мой мальчик. – Он провел пальцами по своим французским усикам сводника, как бы проверяя, насколько они отросли. – Черныш говорит, что в том, на чем ты носишь свою шляпу, завелась какая-то бредовая идея.

Он был единственным человеком в «Джорнал», который называл Старую Головешку Чернышом. Он вообще всех называл по кличкам, независимо от того, имел ее человек или нет. Это было одним из проявлений его большой демократичности.

– Видите ли, сэр, – сказал я как можно скромнее, – я всего лишь у истоков событий, которые могут иметь весьма серьезные последствия.

Он скептически посмотрел в мою сторону.

– Поразмыслив над всем этим, Черныш пришел ко мне с предложением.

– Да, сэр. – Кажется, мои акции растут. Возможно, мне удастся выжать из этой идеи серию очерков, особенно если они дадут мне в помощь кого-нибудь из стариков.

– Он предложил тебя выгнать.

– Да, сэр. – Кажется, мои акции падают. Нужно было срочно что-то говорить. – То есть я имел в виду, нет, сэр.

– Теперь с этим делом о заговоре и радикальном центре. Что ты можешь о нем рассказать, Счастливчик?