Ради жизни на земле - [2]

Близлежащие постройки тонули в пыли — едкой, ржавой, перемешанной с жирными витками дыма. Рядом медленно змеился поток пленных и исчезал в этом сером тумане. Так уходят в небытие!..

В десяти шагах в «плен» попала наша полевая кухня. Ее тесным кольцом окружила детвора. Смуглолицый кавказец, лихо заломив пилотку, бросал осмелевшим немецким детишкам в синие эмалированные ведерца, кружки, консервные банки жирные комья гречневой каши, заправленной тушенкой.

Мысли мои полетели далеко-далеко, в мою Севастьяновку на Уманщине. Я будто бы увидел опрокинутое над головой весеннее небо нежно-василькового цвета, белые, словно кружевом вытканные черешни, малиновые гребешки рощиц, подрумяненные зорькой, малахит камышовых клиньев, бегущих в прохладную озерную гладь…

В памяти из глубины прожитого всплывало все далекое и близкое, услышанное и увиденное, словно какая-то невидимая кисть рисовала полотна разных оттенков: и светлые, и грустные, и даже смешные.

Наша хата, спрятанная под истлевшую солому, стояла на самом косогоре возле кладбища, замыкая улицу, прозванную Каратаевкой. В ней прожили свой век и деды, и прадеды. Говорят, последние, исполняя барскую прихоть своевластного и жестокого графа Станислава Потоцкого, на своих горбах вместе с крепостной чернью тащили гранитные глыбы, создавая каменную сказку — парк Софиевку. Стоит он и поныне, сохранив свое имя, названный так в честь красавицы жены графа. Но никто не узнает имен тех, чьи кости стали фундаментом уманского чуда.

Как жили? Что видели крестьяне? Измученность малоземельем. Недороды. Вечную голодуху. Хлеба хватало только на полгода. А потом? Потом многие, перекинув через плечо тощие торбы, окинув взглядом гнилье соломенных крыш, заколачивали подслеповатые окна и с болью и отчаянием (придется ли еще свидеться?) уходили запутанной паутиной троп куда глаза глядят.

Отца, Григория Антоновича, «спасла» первая империалистическая. Сбежал он на фронт добровольцем. На галицийских полях изрядно отведал австрийской шрапнелевой каши. В полевом госпитале чуть ногу не отняли — не дал! Без ноги крестьянину — хоть в гроб живьем. Рана затянулась, а хромота так и осталась — довеском к трем Георгиевским крестам.

Там, в госпитале, встретился с одним мужичком: сам хилый, а глаза черные, посмотрит — словно выстрелит. Сначала на всех косился подозрительно. Освоившись, как-то невзначай завел разговор:

— Земли-то много у вас, крестоносцы?

— А ты что, дашь? — зашевелились черные одеяла.

— Дам. Только для этого надо штыки повернуть не в ту сторону. Мы вот австрияков колем, а надо-то не их, у которых тоже земли кот наплакал. А кого — знаете. Впрочем, спросите у нашего священника, как дальше будете жить. Вот он идет.

Все моментально притихли. В палату вкатился румянощекий, рыхлый попик в шуршащей шелковой рясе. С ним вошла сестра милосердия. Потирая пухлые руки, он медленно шел между тесными рядами коек.

— Молитесь всевышнему о здравии своем, — рокотал поповский басок, — и вы еще послужите престолу и отечеству на поле брани с коварным супостатом.

— Мы здесь, батюшка, толковали о своем житье-бытье, — послышалось из дальнего угла. — Вот закончится война, придем домой, Все останется по-старому?

— В писании сказано, чада мои: «Мы пришли в сей мир по воле господа, дабы со смирением и верой нести крест свой, искупая первородный грех людского рода. Богу — богово, кесарю — кесарево, малым сим — малое…»

Когда поп, пряно начиненный запахом ладана, удалился из палаты, разговор продолжился. Первым приподнялся на острых локтях черноглазый.

— В переводе на наш мужицкий язык «малым сим — малое» понимать следует так: тяни лямку, как вьючное животное, хлеб добывай насущный в поте лица для богачей, а сам получай шиш…

О многом тогда передумал отец. Почему вокруг много голодных и мало сытых, почему у господ все в избытке, а у народа в хатах — хоть шаром покати. Плюнул он на «веру, царя и отечество», шинелишку и костыль — в руки, кресты — в платок и домой.

А там по-прежнему слепая, жестокая сила гнула людей, но уже явственно чувствовалось — что-то будет. Терпению придет конец.

Октябрьская гроза, разорвав темные тучи, звучным эхом прокатилась и над Уманщиной. Новое, лучшее пробивало себе дорогу сквозь свинцовые ливни, сабельные всплески, разгул кулацких обрезов.

И вот наступил долгожданный час — отложена в сторону винтовка, крепкие руки, пропахшие порохом, потянулись приласкать свою землю-кормилицу.

Возвратился с гражданской войны и дядько Михайло, кавалерист, буденновец. Все пули обходили его стороной, а вот здесь, дома, он не смог обойти косу костлявой. Выкуривая из одной хаты кулака, предложил ему подобру-поздорову бросить оружие. Тот согласился и затих. Когда дядько подошел поближе к плетню, из окошка хлестанул выстрел. Разрывная пуля свалила его на землю.

В народе говорят: пришла беда — отворяй ворота. Не затравянилась еще могила дядьки Михаила, а тиф скосил старшую сестру Ганнусю.

Родился я, как говорили, неудачным. Меченым. На левой щеке кровянилось родимое пятно. Отец не обращал внимания, а вот мать… Старухи, увидев ее, мелко крестились и обходили десятой дорогой. А если сталкивались лоб в лоб, шипели: