Ради тебя - [20]

Немцы шли не только по шоссе, но и по параллельным ему проселкам. Бить вбок им было удобно. Пономарев видел, как, озираясь, мчались во весь дух от них мотоциклисты, видел опрокинутые пушки и сожженные автомашины. Один полк корпуса, вырвавшись на шоссе, прошел по нему несколько километров, давя и расстреливая остолбеневших немцев, так что вначале все было хорошо. Корпус взял несколько деревень и за день продвинулся, пересекая дороги и форсируя речушки, на два десятка километров. Тут было все. И чувство победы, и трофеи, и пленные, и возбужденные рассказы тех, кто уже побывал в деле, и завистливый восторг в глазах тех, кто еще не был.

Только начальник разведки, выпотрошив штабные немецкие портфели, пришел к нему мрачный. Он подал Пономареву захваченную у штабного офицера карту. Офицера кто-то скосил из танкового пулемета, когда он на машине выскочил из местечка.

На этой карте они впервые увидели широкие у основания стрелы, которые остриями упирались в Ленинград, Харьков и Москву, и у них дух захватило от наглости немцев.

Но через месяц немцы были уже на Днепре, в Смоленске и под Новгородом, за 700 километров от границы.

Перед Новоград-Волынском корпус проходил через УР. Пономарев, пока заправщик закачивал в танк горючку, а оружейники с машины передавали башнеру снаряды и ленты, сошел к дотам.

Только что разгрузившийся батальон занимался починкой маскировочных каркасов и другими срочными делами. Каркасы обвалились на бетонные купола, закрыли амбразуры и входы. Красноармейцы рубили гнилые стойки и фанеру с облупившейся краской. Ржаво скрипели железные двери, кто-то, чертыхаясь, вычерпывал из капонира воду.

Пономарев сорвал травинку и прилег. После танка воздух здесь, на необитаемом куске земли, казался прохладным и свежим, как осенью в Пулково. Покусывая горький стебелек, Пономарев остывал, и остывала после только что кончившейся стычки его душа.

КВ и еще две другие машины, огибая длинную рощу, которая примыкала к реке с болотистым, обозначенным на карте «непроходимый» западным берегом, наткнулись на переправившихся немцев. Немцев было не так уж много — роты две, но за ними переправлялись другие, лавируя на резиновых понтонах по узким болотным протокам. Эти немцы зашли за неприкрытый фланг его мотопехоты, и если бы им удалось тут поднакопиться и ударить сзади, дел бы они наделали много. В этом уже не раз убедился и он, и все его командиры: нащупав дырку, немцы втыкались в нее, целясь дорваться в первую очередь до штабов, чтобы парализовать управление. Иногда им это удавалось, и из автоматов и пулеметов они уничтожали растерявшуюся охрану штаба; иногда не удавалось, и тогда уничтожали их.

Здесь, на тихом берегу, немцы еще только торопливо перетаскивали с понтонов оружие и рации. Часть понтонов была вытащена на берег. Возле крайнего, под дулом автомата понуро сидели два красноармейца, а несколько убитых красноармейцев и младший командир лежали под березами. Видимо, немецкие разведчики захватили пост врасплох.

Давя понтоны, как лягушек, КВ в упор расстреливал мечущихся немцев. Им и спрятаться-то было некуда, осока выросла низкой, а бежать по болоту было невозможно, засасывало ноги. Обе тридцатьчетверки не давали немцам прорваться к лесу, и пока не кончились патроны, Пономарев не уходил оттуда. В километре от этого места Пономарев приказал ехать по воде, чтобы отмокли и вывалились из траков куски грязи, набившиеся в гусеницы. Вот тебе и мыслящий тростник, думал Пономарев, глядя на порозовевшую воду.

От дота к доту шла группа командиров и какой-то человек в телогрейке. Старший из командиров недружелюбно бросил Пономареву:

— Загораете, товарищ танкист? Вы бы хоть встали!

За эти дни комсоставский комбинезон Пономарева стал грязным до предела. Ткань впитывала пары масла, которые шли от мотора; пыль, когда он, высунувшись из башни, катил с открытым люком; и пороховую гарь, наполнявшую весь танк после пулеметных очередей. Конечно, командиру корпуса не следовало лезть на рожон, и Пономарев не лез без нужды, зная, что воевать для него означало управлять корпусом. Но КВ был отличным КП — подвижным, радио у него было, и он мог или отдать приказ из танка, или быстро «подскочить» в дивизию, если там дело складывалось особенно плохо. В нескольких атаках и контратаках его КВ оказывался очень кстати — этих тяжелых машин с крупной пушкой, которая пробивала фрицевские танки насквозь, в корпусе были считанные штуки. Все намеки комдивов: «Может, вам воздержаться, товарищ комкор?» — Пономарев обрезал, переспрашивая: «Может, лучше вам воздержаться? Еще одно слово — и прикажу воздержаться!» Он сам решал, когда ему следует или не следует воздержаться, считая, что в управлении корпуса у начштаба дело идет не хуже без него, а может, даже и лучше. Его начштаба в молодости был бухгалтером. Бухгалтерская закваска требовала от начштаба порядка, и начштаба знал и делал все, что было в человеческих силах знать и делать в той обстановке, и еще сверх этих сил. Сидя в штабном автобусе, или в палатке, или в блиндаже, начштаба ровным голосом требовал, отдавал команды, учинял разносы, диктовал приказы, одновременно, скосив глаза, проглядывал сводки и донесения, и от этого незамолкающего сутками бухгалтерского голоса все в штабе, взмокнув, носились наскипидаренными, только сам начштаба посиживал, прихлебывая квасок, и поправлял очки. За таким начштабом можно было жить и воевать, как за каменной стеной. Если бы война складывалась по-другому.