Ради тебя - [16]

Он читал Экке, Моделя, Гудериана; закрыв глаза, он мог диктовать их тактические и оперативные схемы. Схемы в конечном итоге были стандартными: обход, охват, прорыв. Они строились на бухгалтерском расчете и педантичном выполнении приказа, учитывая солдата как «штык» или «саблю». Немецкие теоретики рассматривали армию как машину, и в перечне, определяющем силу, отбрасывали морально-психологический фактор — то есть человеческую душу — на самый конец.

В начале учебы Пономарев усмехался над рассуждениями о том, что воюет оружие, а не люди. Позднее, когда немцы стали насыщать армию бронетанковыми и механизированными полками, и когда ему, Пономареву, стало все труднее побеждать в тех мысленных боях, которые он разыгрывал на карте, он перестал усмехаться.

Душа, конечно, в бою немаловажный фактор, в гражданскую войну она часто побеждала бездушное стрелковое и кавалерийское оружие, но душою нельзя пробить танк, а вот из танка убить душу — плевое дело.

Вопрос — быть или не быть войне с Германией? — для Пономарева был ясен. Он был уверен — войне быть. Фашизм и Советская Россия тридцатых годов исключали друг друга.

Пономарев знал, что, начиная с 1931 года, вдоль нашей западной границы строились укрепрайоны. Он видел сам, как у Новоград-Волынского, Могилев-Подольска, Жмеринки росли бетонные доты, как там становилось все больше бронеколпаков для пулеметных расчетов и пушечных капониров. В укрепрайонах работали десятки стройбатов, к ним эшелонами шел дефицитный цемент, арматурное железо, броневые плиты. УРы стоили миллионы, а в деревнях России еще плели лапоточки. Но Пономарев считал, что, если ставится новое хозяйство во враждебном лесу, люди в первую очередь должны построить хороший забор, а уж потом взамен времянки рубить дом. Укрепрайоны должны были прикрыть Родину от вражеского нашествия.

УРы составляли от Ленинграда до Черного моря некую линию, наподобие линии Зигфрида и Мажино на германо-французской границе; в иностранной военной литературе она называлась линией Сталина, хотя официально никакого имени не имела. УРы были высшей ступенью оборонительных сооружении позиционной войны, когда противник, растянув войска вдоль неподвижного фронта, вязнет в медленных боях, и месяцами ведутся бои за деревни или городки, за клочки территории, как это было в первую мировую войну.

Но позиционная война уже в годы учебы Пономарева в академии была историей.

В первую мировую войну, протопав в наступлении десяток, от силы пару десятков километров, пехотинец валился там, где останавливался. Ему надо было дать поесть и выспаться, чтобы не следующий день он снова мог топать. В конце тридцатых годов на танках, броневиках, бронетранспортерах можно было за считанные дни врубиться в территорию противника на сотни километров (любую оборону, если ее нельзя обойти, можно пробить, собрав на узком участке фронта в несколько раз больше сил), а потом сомкнуть клинья подвижных дивизий и армий за спиной обороняющихся. Отрезав их от тылов, лишив подвоза боеприпасов и всего остального, отняв возможность вывозить раненых, истощив боями, можно было поочередно уничтожать окруженные группировки, расширять захваченную территорию и передвигать все дальше и дальше линию фронта.

Изменились и метод, и темп войны: теперь немецкие генштабисты, прикидывая — на сколько можно продвинуться в день? — имели в виду не пару ног пехотинца, атакующего по лугу, пахоте или через лес; не четыре ноги лошади, которая везет пехотинцу патроны и паек, а гусеницы мчащегося танка и колеса грузовика со снарядами для танковой пушки, горючим для мотора и едой для экипажа.

С годами и у нас прибавилось авиации, пушек ПТО, медленно, но неуклонно поднимался процент моторизованной пехоты. Но главным было то, что в армии появились мехкорпуса. В составе такого корпуса было две танковые дивизии, и корпус должен был насчитывать около тысячи танков. Правда, танки были не ахти какие — они были легкие, с тонкой броней, со слабосильной пушечкой, но ходили разговоры, что нашим конструкторам удался какой-то танк, что скоро его запустят в серию и начнут комплектовать корпуса этими машинами.

И вдруг, как гром среди ясного неба, было объявлено, что идея сведения танков в крупные соединения порочна, и что все мехкорпуса расформировываются, а танки передаются в пехоту.

В голове Пономарева все перевернулось. Он прикидывал и так и эдак, все равно получался абсурд. Он был убежден, что от этой реорганизации армия становилась слабее.

Молчать долго Пономарев не мог. На занятиях он задавал вопросы, которые ставили преподавателей в трудное положение.

По мнению Пономарева, Германия могла бросить против нас сильные танковые объединения, а этим танковым армиям мы не могли противопоставить такой же бронированный кулак. Отступление же на сотни километров означало потерю важных районов, сырья, людских резервов, снижение политического веса в глазах мира и психологическую травму в армии и в тылу. И миллионы жертв.

Под своей армией Пономарев понимал силу, которую, как вынужденную роскошь, содержит, затягивая пояс на животе, рабочий, крестьянин, учитель. Они не жалели для армии ничего. Но они считали, что в случае войны наполеоновское нашествие не повторится, что кадровая армия остановит немцев у границы.