Работа и любовь - [10]

раба страстишечек своих,

толкалась ты на верхних хорах

среди чиновниц и купчих.

И, замирая то и дело,

боясь, чтоб Пушкин не узнал,

с мольбою жадною глядела

в ту бездну, где крутился бал.

Мы не забыли и сегодня,

что для тебя, дитя балов,

был мелкий шепот старой сводни

важнее пушкинских стихов.

КАРМАН

На будних потертых штанишках,

известных окрестным дворам,

у нашего есть у мальчишки

единственный только карман.

По летне–весенним неделям

под небом московским живым

он служит ему и портфелем

и верным мешком вещевым.

Кладет он туда без утайки,

по всем закоулкам гостя,

то круглую темную гайку,

то ржавую шляпку гвоздя.

Какие там к черту игрушки —

подделки ему не нужны.

Надежнее комнатной пушки

помятая гильза войны.

И я говорю без обмана,

что вы бы нащупать смогли

в таинственных недрах кармана

ребячую горстку земли.

Ты сам, мальчуган красноротый,

в своей разобрался судьбе:

пусть будут земля и работа —

и этого хватит тебе.

ПОСТРИЖЕНЬЕ

Я издали начинаю

рассказ безыскусный свой…

Шла первая мировая,

царил Николай Второй.

Империя воевала,

поэтому для тылов

ей собственных не хватало

рабочих и мужиков.

Тогда–то она, желая

поправить свои дела,

беднейших сынов Китая

для помощи привезла.

Велела, чтоб не тужили,

а споро, без суеты,

осину и ель валили,

разделывали хлысты,

не охали, не вздыхали,

не лезли митинговать,

а с голоду помогали

империи воевать.

За это она помалу —

раз нанялся — получи! —

деньжонки им выдавала,

подбрасывала харчи.

Но вскорости по России,

от Питера до села,

событья пошли такие,

такие

пошли

дела!

На митингах на победных,

в баталиях боевых

про этих китайцев бедных

забыли все — не до них.

Сидят сыновья Китая

обтрепаны и худы,

а им не везут ни чая,

ни керенок, ни еды.

Судили они, рядили,

держали они совет,

барак свой лесной закрыли

и вышли на белый свет.

Податься куда не зная,

российскою стороной

идут сыновья Китая

с косицами за спиной.

Шагают, сутуля плечи,

по–бедному, налегке

и что–то свое щебечут

на собственном языке.

В прожженных идут фуфайках,

без шарфов и рукавиц —

как будто чужая стайка

отбившихся малых птиц.

Навстречу им рысью быстрой

с востока, издалека,

спешили кавалеристы

Октябрьского полка.

Рысили они навстречу,

вселяя любовь и страх,

и пламя недавней сечи

светилось на их клинках.

Глядели они сердито

всем контрикам на беду.

А кони бойцов убитых

у каждого в поводу.

Так встретились вы впервые,

как будто бы невзначай,

ты,

ленинская Россия,

и ты,

трудовой Китай.

И начали без утайки,

не около, а в упор,

по–русски и по–китайски

внушительный разговор.

Беседа идет по кругу,

как чарка идет по ртам:

недолго узнать друг друга

солдатам и батракам.

Не слишком–то было сложно

в то время растолковать,

что в Армии Красной можно

всем нациям воевать.

Но все–таки говорится,

намеки ведут к тому,

что вроде бы вот косицы

для конников ни к чему.

Решают единогласно

китайцы по простоте,

что ладно, они согласны

отрезать косицы те.

Тут конник голубоглазый

вразвалку к седлу идет

и ножницы из припаса

огромные достает.

Такая была в них сила,

таилась такая прыть,

что можно бы ими было

всю землю перекроить.

Под говор разноголосый

он действует наяву,

и падают

мягко

косы

на стоптанную траву.

Так с общего соглашенья,

лет сорок тому назад

свершилось то постриженье,

торжественный тот обряд.

И, радуясь, словно дети,

прекрасной судьбе своей,

смеются китайцы эти

и гладят уже коней.

Печалью дружеской согретый,

в обычной мирной тишине

перевожу стихи поэта,

погибшего на той войне.

Мне это радостно и грустно:

не пропуская ничего,

читать подстрочник безыскусный

и перекладывать его.

Я отдаю весь малый опыт,

чтоб перевод мой повторял

то, что в землянках и окопах

солдат Татарии писал.

Опять поет стихотворенье

певца, убитого давно,

как будто право воскрешенья

в какой–то мере мне дано.

Я удивляться молча буду,

едва ли не лишаясь сил,

как будто маленькое чудо

я в этот вечер совершил.

Как будто тот певец солдатский,

что под большим холмом зарыт,

сегодня из могилы братской

со всей Россией говорит.

Сороковые годы

НАШ ГЕРБ

Случилось это

в тот великий год,

когда восстал

и победил народ.

В нетопленный

кремлевский кабинет

пришли вожди державы

на Совет.

Сидели с ними

за одним столом

кузнец с жнеей,

ткачиха с батраком.

А у дверей,

отважен и усат,

стоял с винтовкой

на посту солдат.

Совет решил:

— Мы на земле живем

и нашу землю

сделаем гербом.

Пусть на гербе,

как в небе, навсегда

сияет сблнце

и горит звезда.

А остальное —

трижды славься труд! —

пусть делегаты

сами принесут.

Принес кузнец

из дымной мастерской

свое богатство —

вечный молот свой.

Тяжелый сноп,

в колосьях и цветах,

батрак принес

в натруженных руках.

В куске холста

из дальнего села

свой острый серп

крестьянка принесла.

И, сапогами

мерзлыми стуча,

внесла, ткачиха

свиток кумача.

И молот тот,

что кузнецу служил,

с большим серпом

Совет соединил.

Тяжелый сноп,

наполненный зерном,

Совет обвил

октябрьским кумачом.

И лозунг наш,

по слову Ильича,

начертан был

на лентах кумача.

Хотел солдат —

не смог солдат смолчать

свою винтовку

для герба отдать.

Но вождь народов

воину сказал,

чтоб он ее

из рук не выпускал.

С тех пор солдат —

почетная судьба —

стоит на страже

нашего герба.

ЛЕНИН

Мне кажется, что я не в зале,

а, годы и стены пройдя,

стою на Финляндском вокзале

и слушаю голос вождя.

Пространство и время нарушив,

мне голос тот в сердце проник,

и прямо на площадь, как в душу,