Рабочий - [3]

Баба курила приму, хохотала шуткам мужиков, размахивала руками, вела себя свободно, словно только что получила должность генерального директора завода.

— Настюха у нас, новенькая, учетчица-налетчица. Только срок отмотала, и сразу — на завод, в трудовую исправительную команду. — Миха затушил сигаретку о подошву, аккуратно вставил за ухо — на следующий перекур: — Мы пойдем по маленькой трахнем, Лёха, — Миха подмигнул Лёхе, и все в курилке понимающе засмеялись — так смеется после получки бухгалтер завода Антон Семенович.

— Я сегодня не пью, разве, что после смены-измены, — Лёха предупредил следующий вопрос Михи — пойдет ли Лёха с ними по маленькой чарочке водки или вина — так ходят на реку гуси в надежде, что поймают карася. — Таблетки принимаю от кашля, аллергенные, от них задница чешется и на лобке сыпь, как у сифилитика.

Если не пью — то ни сыпи, ни чесотки, а как выпью — так жуть, будто Белоснежка и семь гномов у меня орудуют.

— Я тоже сегодня не пью, — Настюха ответила, хотя её и не спрашивали, словно большой грудью на танк шла. — Голос у меня; в певицы пойду, а от водки голос садится, как вошь на длинный волос.

— А от курева не садится голос у баб? — Лёха удивился, достал из кармана складной стаканчик, дунул в него — так саксофонист прочищает саксофон перед игрой на похоронах.

— Чё? А это? Ерунда на постном масле! — Настюха махнула рукой, словно прогоняла вопрос-моль.

— Во как! — Лёха с благодушием курил, следил за разговором, стряхивал пепел в плевательницу, словно убирал черный Магнитогорский снег.

— Тогда всё путём! Лады! — Колян первый вышел из курилки, а Лёха подумал: «Пили бы здесь, как в столовой.

Куда пошли? Зачем пошли?»

— Фифти-фифти! Пуки-пуки, — Ванёк засмеялся и с Михой ушли, словно на разведку в немецко-германские поля.

Лёха и Настюха остались вдвоем, словно на смотринах: ладная баба, лет тридцати с небольшим, грудастая, стройная, наверно от голода в тюрьме, с короткой стрижкой и нахальным взглядом терьера.

— Сидела, значит? — Лёха закинул ногу за ногу, пускал кольца, следил, как кольцо прошло в кольцо — высший пилотаж.

— Ага! За пьяную драку! — Настюха не робела, отвечала ровно, но не как на допросе, а, словно в ресторан зашла по случаю получки.

— Во как! — Лёха прикурил от папироски следующую, но Настюхе не предложил: захочет баба — сама попросит закурить, или она только свои смолит, как паровоз братьев Черепановых.

Настюха докурила, выбросила чинарик, но не уходила из курилки — привольно ей здесь, не то, что в тюремном бараке, похожем на просроченную колбасу.

Распирало девушку, разговора хотела, потому что разговор новый, вольный, словно ветер в Караганде.

— Ко мне вертухай на киче клеился, немолодой, но и не старый, пень-пнем! — Настюха смотрела на левое плечо Лёхи, будто черта на нём искала. Голос у девушки молодой, но с хрипотцой, что так модно в ресторанах Праги: — Я ему не дала — нафига мне он сдался, с коростой под носом и деревенскими манерами старого петуха.

Я артисткой стану, знаменитой, звездой, а вертухай — кто, он, вша поднарная?

Обезьяна он — нищая без перспектив, без продюсерского таланта, без связей в столице, где каждый шаг отслеживается видеокамерами и шпионами грузинских барсеточников.

Вертухай бесплатно бабу захотел, денег ему жаль на бухло и на кабак, а тут — женщины под боком, в ватниках и сапогах, словно мы не бабы, а — кони, ну, которые в сапогах кони.

Если бы мне кум своё покровительство предложил, старый импотент, то куму я бы не отказала, под кума бы легла, потому что у него и связи, и положение, и карцеры с холодными стенами.

Свою бабу, жену, кум в карцер не бросит, и лохмачам не отдаст на растерзание, а чужую бабу — нате, пожалуйста, наше вам с кисточкой, папуас.

Интересный мужчина кум, а вертухай — чмо поганое, даже ухаживать не научился, сразу в койку баб тянет, словно на рыбалку вышел.

Я ему отвечаю отказом, но лицо глиной и сажей не намазывала — так намазывали белорусские девки перед приходом немцев, боялись, что немцы снасильничают.

«Петя, Петенька, ты наш, — я на всякий случай вертухая потрепала по подбородку — вдруг, выстрелит в меня из ревности, — Ты, разумеется, всех баб на зоне своими считаешь — так цыплят считают на птицефабрике.

Впрочем, на пику я не лезу, а ты не знаешь всей сущность моего дела, словно три года в школу ходил, а потом гусей пас.

Я не виню тебя в умышленном насилии над личностью, и никогда не обвиню, но мне не по понятиям под тебя ложиться — так Королева не ляжет с конюхом.

После тюрьмы я стану певицей; завод — взлётная площадка для певиц, потому что после смены — кабак, а в кабаке богатые дядьки-покровители, всем девушкам деньги дают на раскрутку голоса.

Я — звезда эстрады: цветы, поклонники, Максим Галкин, «Мерседес» эска правительственного класса — в нем премьер-министр ездит, как на дородном жеребце.

Я на сцене, а тут приходит мне малява с предъявой, или просто — дурное письмо, что я на зоне с вертухаем спала, с нищим, дурным, бесперспективным, как пересохшая река в Ашхабаде.

Мои акции на эстраде сразу упадут, как падает у импотента.

Вольно, если я сама на себя тебя напустила, и не в обиде, как обиженный петух.