Рабочая гипотеза - [2]

Наблюдать за шефом удобно, когда он беседует с Лизой.

– Не понимаю, зачем вы меня спрашиваете? Ведь все равно поступите по-своему… – эти слова Иван Иванович произносил частенько.

Шаровский меряет комнату шажками по диагонали: семь шажков в одну сторону, семь – в другую.

– А не лучше ли будет планировать не семьсот рентгенов, а семьсот пятьдесят? – спрашивает Елизавета, хотя вопрос давно уже обсужден, да и безразлично на практике – семьсот или семьсот пятьдесят: обе дозы смертельны.

Но Иван Иванович серьезен.

– Насколько я знаю литературу – семьсот рентгенов почти традиционно.

«Сейчас начнется», – думает Леонид и смотрит на Елизавету.

– Но вы же сами учите ломать традиции.

Шаровский останавливается, разводит руками.

Потом снова бежит по комнате: он не любит отвечать, не взвесив своих слов. Но вот наконец:

– В области, в которой работаете вы, наркоз толком никто не пробовал. А пользуясь традиционной дозой…

– Мы тащимся в хвосте у своих предшественников. – Котова пыталась вставить эти слова между строк, но получилось так, что она прервала.

Леонид ловит в уголках Лизиных глаз усмешку и переводит взгляд на Шаровского. Тот убыстряет бег, возмущенно подергивает плечами: вверх-вниз, вверх-вниз… А Елизавета:

– Вы только подумайте, Иван Иванович: взяв семьсот пятьдесят рентгенов, мы в случае успеха сразу подпрыгиваем над всеми этими Коссвингами и Хастлями. Раз, два – и утерли нос всему миру!

У Ивана Ивановича расширяются глаза, он даже отодвигает ногою стул, подвернувшийся на дороге.

– И когда, наконец, вы освоите научную терминологию! Я представить себе не могу, чтоб Леонид Николаевич произнес: «утерли нос»!

Громову случалось применять выражения и покрепче, но не в разговоре с Шаровским. Глядя на Лизу, он укоризненно покачивает головой, но Котова неудержима:

– Что поделаешь, родители плохо меня воспитали. Однако какова сама мысль? Ведь это же гранд-идея!

Шаровский морщится: «гранд-идея» – такие словечки тоже ему не по душе. Но мысль есть мысль, и какова бы она ни была, ее надо обдумать.

– До вечера, – говорит он и тотчас скрывается за дверью.

– Зачем ты его злишь? – начинает воспитательную работу Леонид. – Я не о сути спора, суть эта выеденного яйца не стоит. Я о форме. Право же, Лиза, любую мысль, даже самую несостоятельную, можно облечь в удобоваримую форму.

Елизавета изображает на лице удивленно-презрительную гримасу, которая означает нечто глубокомысленное, вроде «видали осла!».

– Неужели не понимаешь: прививаю ему чувство юмора, которого он, увы…

Пойди тут поговори! Но Леонид не отстает.

– Просто капризничаешь. У него к тебе отеческое отношение, он гордится тобою: вот, мол, ученица, а ты…

– Любимые ученицы всегда капризничают, как и любимые дочери, любимые жены. А я – любимая ученица. Но с ним почему-то все капризничают. Таков стиль.

– Пусть так, но не все его обижают.

– А он не обиделся. Увидишь, скоро опять прибежит.

Это и на самом деле так; ни с кем не разговаривает Иван Иванович с таким удовольствием, как с Лизою. При диаметрально противоположных характерах и темпераментах у них много общего. Обоих, например, всерьез интересует вопрос, не добавить ли к дозе пятьдесят рентгенов.

– Надо обдумать, – говорит Лиза и Леониду.

Громов знает: повышенный интерес к мелочам, обсасывание деталей – основа научной силы Шаровского, Елизаветы, научной школы в целом. Пусть в конкретном случае Лиза не права – Леонид уверен, что отвергнет Шаровский пресловутую «гранд-идею», но очень часто такие разговоры приводят к маленьким усовершенствованиям.

Шаровский появляется через два часа – в неурочное время.

– То, что вы предлагаете, – дешевый прием. В науке недостойно пускаться на подобные хитрости. Однако хочу посоветовать: если при семистах рентгенах наркоз окажется эффективным, можно повысить дозу хотя бы до семисот пятидесяти. Интересно проследить, где проходит верхняя граница защитного действия.

Но Елизавета отрицательно качает головой:

– Семьсот пятьдесят рентгенов мы пробовать не будем.

И снова расширяет глаза и шевелит плечами Шаровский.

– Удивляюсь: зачем же вы спрашиваете, если все делаете по-своему… И потом: утром – одно, сейчас – другое…

Но Котова, оказывается, что-то придумала.

– У артиллеристов существует термин – двухделенная вилка. Они посылают снаряд и смотрят: перелет или недолет. Следующий снаряд посылают ближе или дальше – берут цель в вилку. А потом делят вилку пополам и снова стреляют. И так до тех пор, пока не попадут. Так же и мы поступим. Вилка у нас уже есть, семьсот и тысяча рентгенов. Если семьсот даст защиту, а тысяча нет, мы «выстрелим» восемьюстами пятьюдесятью. Правильно я рассуждаю?

– Правильно.

Леонид искренне удивлен: вот и улучшеньице, а откуда взялось? Из несерьезного, казалось бы, спора да из утилизированного Елизаветой его же собственного фронтового рассказика!

А назавтра Котова снова будет донимать Шаровского очередной мелочью:

– А как вы думаете, Иван Иванович…

Так изо дня в день. Но разговоры о мелочах, вечные насмешки и подзуживания Елизаветы – все это не меняет мнения, сложившегося у Леонида о Шаровском задолго до поступления сюда, в академию: Иван Иванович – большой ученый. И никакого несоответствия тут нет. Море не станет лужей от того, что его назовут лужей. Шаровский – это Шаровский! Шутка ли, создатель научной школы, коллектива со своими особенностями, традициями, чертами характера и даже причудами!