Раб великого султана - [69]

У Мустафы бен-Накира вытянулось лицо, и я понял, что он по своему обыкновению лишь подтрунивал надо мной, считая меня трусливым зайцем. Ничто не могло разъярить меня больше, чем такая несправедливая оценка. Ибо спокойствие и осторожность – вовсе не то же самое, что робость и пугливость, и я уже не раз в жизни доказывал, что способен пойти на риск, как всякий человек, а порой держался даже храбрее, чем многие другие. Но поведение Джулии в эти дни раздражило меня, а после удара по голове рассудок мой настолько помутился, что я говорил и действовал как полный идиот. Не обращая внимания на вопли Джулии, я заявил, что силы мои уже вполне восстановились и мне ничего не мешает отправиться на войну. А когда гости ушли, Джулия, видимо, решила забыть о ссоре и побеседовать со мной. Но я упорно молчал, чтобы таким образом наказать ее и раз и навсегда излечить от невыносимого самомнения. И в конце концов ей пришлось отказаться от всяких попыток примирения и выместить свой гнев на домашней утвари. При этом Джулия поносила меня, называя самым большим лжецом и самым отвратительным человеком на свете, и кричала, что нисколько мне не верит.

Каково же было ее удивление, когда на следующее утро я задолго до рассвета встал с ложа, совершил во дворике омовение и, обратив лицо к востоку, прочитал предписанные молитвы. Чтобы ни у кого не осталось сомнений в моей смелости, я схватил крепкую палку и, пошатываясь, выбрался на улицу. Лишь тут Джулия поняла, что я не шучу, выскочила за мной, вцепилась мне в руку и заголосила:

– Ах, Микаэль, возможно, я была с тобой слишком надменна и сурова, но тому были причины, рассказать о которых не позволяет мне моя скромность. Если случится чудо, и ты вернешься с войны, я открою тебе свою тайну, и ты потом сам решишь, как нам быть. Если же нам предстоит теперь встретиться лишь на небесах, в чем я, правда, сильно сомневаюсь, ибо ты мусульманин, а я христианка, тайна моя уже не будет иметь особого значения. И потому у меня нет никакой охоты бежать за тобой и кричать о своем секрете на всю улицу, ибо этим я только расстроила бы тебя в тот миг, когда ты отправляешься на поле брани, навстречу опасностям и ужасам войны.

Я не верил, будто Джулия что-то скрывает от меня, и подозревал, что она просто хочет возбудить мое любопытство, чтобы удержать меня дома. И потому я вырвался и поспешил в порт, чтобы успеть к началу штурма. Джулия, однако, не была единственной женщиной, которая молила этим утром мужа остаться дома и, плача и вздыхая, доказывала, что почтенное ремесло и хорошие доходы, несомненно, лучше всех прелестей рая.

На восходе я, хромая, дотащился до порта, где Хайр-эд-Дин отдавал предводителям отрядов последние приказы перед штурмом. Заикаясь, он громко говорил:

– Сегодня – пятница, счастливый день, который когда-то принес исламу победу и радость. Сто райских врат распахнуто сегодня настежь, и никогда еще не было более прекрасной возможности попасть в те сладостные кущи, где журчат прозрачные ручьи, а черноокие девы ублажают правоверных. Подайте же мне ятаган, ибо намерен я, как обычно, с оружием в руках пойти во главе своего войска. Так подам я добрый пример даже самым робким, и, глядя на меня, они поймут, что могут смело следовать за мной и ворваться через пролом в крепость.

Предводители отрядов как по команде принялись душераздирающе стонать и заламывать руки, и лучше всего это получалось у еврея Синана и Абу эль-Касима. Все решительно противились тому, чтобы Хайр-эд-Дин подвергал себя опасности, и напоминали ему, какой невосполнимой потерей для ислама стала бы его смерть. Но Хайр-эд-Дин топнул ногой и с пеной на губах закричал:

– О своевольные и неблагодарные дети мои! Неужели вы действительно хотите лишить меня этой чести? Почему же я один должен остаться за вратами рая, которые открыты для самого бедного мусульманина?

Он начал бегать по кругу, требуя свою саблю, и приближенным пришлось придержать его за плечи, чтобы он не свалился в воду. Толпа ревела от восторга и рвалась в бой. Люди громко выкрикивали имя Хайр-эд-Дина, прославляли его отвагу и умоляли не подвергать риску его драгоценную жизнь. В конце концов Хайр-эд-Дин вынужден был смириться с требованием народа и, тяжело вздохнув, сказал:

– Что ж, хорошо… Я останусь с вами, раз вы так просите меня об этом. Но я буду наблюдать за штурмом с берега, чтобы наградить потом отважных и покарать трусов. Теперь же остается лишь избрать военачальника, которому выпадет честь взять штурмом испанскую твердыню. Я, правда, думаю, что вы поплывете к крепости на лодках наперегонки, стремясь броситься в атаку, но древний обычай требует выбрать того, кто первым ринется в пролом.

Приближенные Хайр-эд-Дина тут же притихли, искоса поглядывая на крепость, которая возносилась над морскими волнами. От берега ее отделяло расстояние, равное полету стрелы. Без особого восторга люди, стоявшие вокруг Хайр-эд-Дина, рассматривали пролом, зиявший в стене словно темный вход в царство смерти. Приближенные побледнели, что-то забормотали и начали говорить друг другу:

– Ах, о такой чести можно лишь мечтать, но я, разумеется, слишком ничтожен для столь блистательной миссии. Ты старше, и потому я уступаю тебе почетное право вести войско в атаку.