Пыль Египта - [28]

Моррис сделал глоток и продолжал:

— Гадостное переживание, короче говоря. Из больницы я, не откладывая, пошел на прием к своему старому другу Роберту Ангусу, психиатру и специалисту по нервным заболеваниям. Я в деталях рассказал ему о том, что со мной случилось. Он сделал несколько анализов, проверил глаза, рефлексы, измерил давление крови — все было в полном порядке. Затем он начал задавать вопросы о состоянии моего здоровья и образе жизни. Среди них был один, который, я уверен, уже пришел тебе в голову: не произошло ли со мной в последнее время что-либо, что прямо или косвенно заставило бы меня представить себе обезьянку. Я рассказал ему, что несколько недель тому ко мне на газон заползла обезьянка со сломанным поясничным позвонком, что я провел операцию и попытался соединить позвонок проволокой, так как давно взвешивал возможность такого лечения. Ты помнишь тот вечер, конечно?

— Отлично помню, — ответил Мэдден. — Кстати, а что с обезьянкой?

— Она прожила два дня. Я был доволен, поскольку ожидал, что она умрет либо под наркозом, либо от шока, сразу после операции. Вернусь к рассказу. Покончив со своими вопросами, Ангус задал мне хорошую трепку. Он заявил, что я на протяжении многих лет упрямо перетруждал свой мозг, не позволяя ему ни отдохнуть, ни сменить поле деятельности, и что если я хочу принести миру какую-то пользу, то обязан сейчас же бросить работу и отдохнуть пару месяцев. Мой мозг устал, а я настойчиво продолжал его стимулировать, сказал он. По его словам, такие люди, как я, ничем не лучше запойных пьяниц, и предупреждением мне должен послужить легкий приступ обычной в таких случаях белой горячки. Мне необходимо на время прекратить работу, как пьянице — бросить пить, вот и все лекарство. Ангус очень злился и выложил все напрямую: он сказал, что по собственной глупости я довел себя буквально до нервного срыва, хотя физически я нахожусь в прекрасной форме, и что это настоящий позор. Главное же — и это показалось мне весьма разумным советом — я не должен подавлять мысли о случившемся, иначе я могу загнать пережитое в подсознание, и тогда мне придется плохо. «Все время думай о том, что произошло. Осознай, каким ты был дураком», — сказал Ангус. «Размышляй, анализируй, пусть тебе станет стыдно перед самим собой». И еще одно: мне никак не стоило гнать от себя мысли про обезьян. Напротив, Ангус посоветовал мне, не откладывая, посетить Зоологический сад и провести часок у клеток с обезьянами.

— Странная терапия, — заметил Мэдден.

— Нет, блестящая! Мой мозг, объяснил Ангус, восстал против рабства и поднял красный флаг с изображением обезьянки. Я должен показать ему, что не боюсь фальшивых обезьян. Нужно ответить ударом на удар, заставить себя глядеть на десятки реальных обезьян, которые способны укусить или избить меня до полусмерти, а не на поддельную мелкую обезьянку, которая и вовсе не существует. В то же время, мне следует отнестись к красному сигналу мозга со всей серьезностью, признать наличие опасности, отдохнуть. После этого, обещал Ангус, поддельные обезьяны перестанут меня беспокоить. Между прочим, в Египте есть настоящие?

— Нет, насколько я знаю, — ответил Мэдден. — Но когда-то они, должно быть, здесь водились: их часто рисовали на фресках в гробницах и храмах.

— Очень хорошо. Рисунки будут освежать мою память, а заодно и мозг. Вот, пожалуй, и все. Что скажешь?

— Жутковато, — сказал Мэдден. — Нужны стальные нервы, чтобы продолжать операцию под взглядом обезьяны.

— Мне пришлось адски трудно. Из какого-то глубокого болота у меня в голове выползло это непрошеное видение и предстало передо мной, выдавая мираж за действительность. Заметь, оно не было внешним. Не глаза сообщили мозгу, что на груди пациента сидит обезьянка, а мозг одурачил глаза, вынудив ее видеть — будто кто-то, кому я абсолютно доверял, предал меня… Признаться, я также подумал, что какой-то подсознательный инстинкт во мне, возможно, восстает против вивисекции. Разум говорит, что вивисекция оправдана, что таким путем мы узнаем, как отдалить смерть и облегчить боль. Но что, если мое подсознание убедило мозг в необходимости сопротивляться и он — улучив момент, когда я использовал на практике знания, почерпнутые из боли и смерти животных — создал и показал мне образ обезьянки?

Моррис внезапно поднялся на ноги.

— Не пора ли спать? — спросил он. — Когда я работал, мне хватало пяти часов сна, но сейчас, кажется, могу проспать хоть день напролет.

Молодой археолог Вильсон, коллега Мэддена по экспедиции, вернулся на следующий день, и работа вошла в свою колею. Вскоре после восхода один из ученых подавал сигнал к началу работ; затем он же или оба — за исключением времени дневного перерыва, который начинался около полудня и продолжался несколько часов — следили до заката за ходом работ. Если речь шла лишь о расчистке склона холма и уборке мягкого грунта, достаточно было присутствия только одного археолога: требовалось всего-навсего присматривать за рабочими, пока те усердно копали или шли цепочкой с наполненными землей и песком корзинами на плечах к местам сброса, уходившим от места раскопок ширящимися полуостровами истоптанной земли. Но с продвижением вдоль скальной гряды на склоне время от времени показывались гладкие прямоугольники, вырубленные рукой человека, и тогда обоим приходилось быть начеку. Расчистка обтесанной плиты, служившей дверью, всегда становилась волнующим событием: избежала ли гробница визита древних грабителей, по-прежнему ли стоит нетронутая в ожидании современных исследователей? Однако вот уже много дней подряд им попадались одни давно ограбленные склепы. Грабители обычно срывали с мумий бинты, надеясь найти скарабеев и ожерелья, и на полу таких гробниц валялись разбросанные кости. Мэдден их непременно с тщанием собирал и хоронил.