Пятый пункт. Межнациональные противоречия в России - [16]

— Это, конечно, смехотворное занятие.

— Но если Россия, как вы утверждаете, идеократическое государство, то есть движимое всегда какой-то идеей, не является ли нынешнее отсутствие ее самой серьезной угрозой для нашего общества?

— Я бы сказал, что сейчас идет борьба за идею, хотя самой идеи как таковой действительно нет. То есть нет объединяющей общество идеи. Определенные идеи выдвигаются, вы знаете, и борьба вокруг них не прекращается все время. Вопрос в том, что же в конце концов возобладает? А без идеи, как свидетельствует история, наша страна и в самом деле жить не может.

К спорам о «Русском»

Семьдесят с лишним лет — то есть на протяжении жизни трех поколений! — в России всячески подавлялось «национальное сознание». И только поэтому могут появляться сочинения, подобные статье А. Стреляного, начинающейся с утверждения, что это самое сознание впервые-де появилось у московских славянофилов 1840-х гг., да и сама-то «идея» к тому же «пришла из-за границы… от Гегеля…». Как ни прискорбно, многие читатели (поскольку их души ограблены) могли поверить в эту нелепицу. А ведь в действительности мощным и глубоким воплощением «национального сознания» (притом в определенных отношениях более мощным и глубоким, чем все высказанное в 1840-х годах славянофилами) было уже гениальное «Слово о законе и благодати» Илариона, созданное в 1049 году, то есть за восемь столетий (!) до славянофилов.

А. Стреляный, без сомнения, и не слыхивал об этом творении XI века: ведь он очень мало знает даже и о XIX веке. Так, он уверяет, что понятие «русофобия» возникло после 1917 года в среде эмигрантов.

Между тем еще почти за полвека до революции, в 1867 году, Тютчев (а он был не менее гениальным мыслителем, чем поэтом) писал: «Можно было бы дать анализ современного явления, приобретающего все более патологический характер. Это русофобия некоторых русских людей — кстати, весьма почитаемых… Раньше (то есть во времена Николая I. — В. К.) они говорили нам… что в России им ненавистно бесправие, отсутствие свободы печати и т. д., и т. п., что потому именно они так нежно любят Европу, что она бесспорно обладает всем тем, чего нет в России… А что мы видим ныне? По мере того, как Россия, добиваясь большей свободы, все более самоутверждается (имеются в виду кардинальные реформы 1860-х годов. — В. К.), нелюбовь к ней этих господ только усиливается, в самом деле, прежние (то есть эпохи Николая I. — В. К.) установления никогда не вызывали у них столь страстную ненависть, какой они ненавидят современные направления общественной мысли в России (имеются в виду славянофильство, «почвенничество» во главе с Достоевским, «консерватизм» Льва Толстого и Лескова и т. п. — словом, высшие явления русской и мировой культуры того времени). И, напротив, мы видим, что никакие нарушения в области правосудия, нравственности и даже цивилизации, которые допускаются в Европе (а это эпоха Наполеона III и Бисмарка. — В. К.), нисколько не уменьшили их пристрастия к ней… Словом, в явлении, которое я имею в виду, о принципах как таковых не может быть и речи». Если бы я не упомянул, что это написано Тютчевым, едва ли кто-нибудь усомнился, что это написано сегодня…

Поистине «замечательна» следующая «формулировка» Стреляного: «Важнейшим, бездонным источником русофобии было и остается отвращение к большевизму». Те русофобы, которых имел в виду Тютчев, так или иначе являли собой как раз признанных «предшественников» большевизма. Словом, нельзя же до такой степени «перевертывать» реальность наизнанку!

Но обратимся к послереволюционным временам. Если верить Стреляному, носителями «национального» начала были тогда некие «райкомовцы». Признаться, я впервые слышу об этих, без сомнения, героических (сам Стреляный называет их «самоубийцами») людях, осмелившихся противостать верхушке ВКП(б) с ее крайне русофобскими «идеями».

Хорошо известно, что, скажем, Троцкий постоянно «изничтожал» Россию, утверждая, например, что «опрокинутая Октябрьским переворотом дворянская культура представляла собой, в конце концов, лишь поверхностное подражание более высоким западным образцам (насколько «живуча» эта позиция, показывает нынешнее «выведение» Стреляным славянофилов не из тысячелетнего русского православия, а из Гегеля. — В. К.). Она не внесла ничего существенного в сокровищницу человечества».

Сталин в то же самое время вещал: «История старой России состояла… в том, что ее непрерывно били». И сие нелепейшее утверждение (оно уместно только в чисто пародийном смысле — так, мол, били эту самую Россию, что она со страху разбегалась аж до Балтики и — в другую сторону — до Тихого океана) долго вбивали в сознание народа.

Бухарин заявлял в возглавляемых им «Известиях» 21 января 1936 года: «Но нужны были именно большевики… чтобы из аморфной, малосознательной массы в стране… где господствовала нация Обломовых, сделать «ударную бригаду мирового пролетариата». Замечательно, что старый друг Бухарина Илья Эренбург вторил ему не только в 1930-х, а и в 1960-х годах, и не где-нибудь, а на страницах прославленного «Нового мира»: «В двадцатые годы, — писал он, — еще доживала свой век старая, крестьянская Расея (именно так — издевательски. — В. К.). Начало тридцатых годов стало переломом… эмбрионы людей постепенно становились настоящими людьми». Итак, Россию до «великого перелома» населяли всего лишь «эмбрионы» людей.