Пятое время года - [59]

Со взбучкой не вышло: за Женькиной спиной маячил какой-то новый кавалер — долговязый парень в каракулевом картузе.

— Привет, мамуль! Представляешь, какое безобразие, я забыла дома ключи!

— Представляю. Из-за твоей забывчивости я не пошла с папой на банкет.

— Да-а-а? Ну и зря, какие проблемы? Мы с Борькой приехали бы к вам в «Арагви». Кстати, мамуль, познакомься — это Борька.

— Очень приятно.

Так называемый Борька кивнул длинным носом, не дожидаясь приглашения, снял пальто и забросил на вешалку картуз. Воображала Женечка не спешила расстаться с новенькой дубленкой: любуясь своим отражением в зеркале, размотала шарф и, щелкнув замочком лаковой сумочки, сунула под нос флакон с духами.

— Понюхай, мамуль, какой потрясный запах! Между прочим, страшный дефицит. Притащилась в ГУМ, говорят, «Клима» уже закончились. С неимоверным трудом нашла в Петровском пассаже.

На редкость раскованный молодой человек, так же без приглашения, проследовал прямиком в столовую, развалился на диванчике и, нимало не стесняясь, вытянул чуть не до середины комнаты журавлиные ноги в драных носках. Его раскованность приводила Женьку в восторг — дурочка беспрерывно хихикала. Уселась за стол и, вытащив из-под руки пасьянсную карту, с намеком облизала губы… Ага, этого нахала нужно еще и угощать!

— Жень, вы, может быть, хотите есть?

— Ну… ты как, Борьк?

— А я всегда хочу есть! — Вдобавок к бесцеремонному заявлению парень погладил себя по тощему животу, растянул буратиньи губы в блаженную улыбочку, и Женька чуть не умерла со смеху.

На кухне начала подлизываться:

— Мамуль, ты иди, отдыхай, я сама все разогрею! — и в результате с поцелуйчиками и поглаживаниями выставила из кухни вон.

Сквозь занавески в спальне уже не сочился свет, тикали часы с «амурчиками». После таблетки анальгина от головной боли можно было бы и уснуть, если бы не громкий Женькин хохот. Минут через двадцать молодежь переместилась в соседнюю комнату. Стена содрогнулась. Женька взвизгнула, сдавленно захихикала и замолкла… Целуются! О, господи, пойти, что ли, с горя попить чайку с пирожком?

Попила! От четырех кусков песочного пирога уцелели две микроскопические крошки. Брошенная на столе трехлитровая кастрюля с грибным супом оказалась подозрительно легкой. Пусто! Котлетки тоже испарились. Женька — на диете, выходит, все смолотил ее Борька. Вот зятек кому-то достанется! Не позавидуешь!

2

Лене — антрекот с цветной капустой, чтобы не поправлялся, Женечке — одну капусту, а себе и вовсе стакан осточертевшего кефира. Перед «выходом в свет» в новом, темно-синем эластичном купальнике требуется срочно сбросить хотя бы два-три килограмма. Когда-то в Германии, на песчаном пляже в Зеддин-Зе, Ленечка шептал, целуя в голое плечо: «Ох, Нин, какая у тебя фигура! Из всех наших баб самая красивая! Худенькая ты у меня, а костей не видать». Несмотря на стройную фигурку, она и тогда стеснялась раздеваться прилюдно, теперь же, со своим пятидесятым размером, уже месяц только о том и думала, как неловко будет чувствовать себя на черноморском пляже, где полным-полно народа. Это тебе не у бабы Кати за огородом, где нырнула в воду, поплавала и завернулась в халат.

И все равно мысли о предстоящей поездке в дом отдыха, к морю, наполняли сердце по-детски нетерпеливой, бурной радостью. Сказать кому-нибудь — не поверят! Тетке пятьдесят лет, а она видела море лишь в кино и на картинах Айвазовского. И на самолете не летала никогда. Каждое лето на машине в Переславль. А как же! Ведь для старенькой бабы Кати приезд невестки и сына — самая большая радость в жизни, она ждет этого события целый год.

Капусту Женя смолотила моментально и потянулась за хлебом. Намазала горбушку толстым слоем масла… Что сие могло означать? Перехватив недоуменный взгляд, Женя как будто смутилась и тут же посмотрела с вызовом:

— Мамуль, кстати, спешу вам сообщить: мы с Борькой подали заявление в ЗАГС. И еще, поздравьте, мы ждем ребенка.

Остатки кислющего кефира из бутылки вместо стакана выплеснулись на скатерть.

— Женечка, ты серьезно?

— Конечно! А что же я не слышу ваших громких поздравлений?

У Лени на лбу выступили багровые пятна. Чувствовалось, что он обиделся и обозлился невероятно. Чересчур уж старательно изображал он ледяное равнодушие: не глядя на Женю, медленно размазал горчицу по корочке черного хлеба и словно между прочим поинтересовался, когда состоится бракосочетание.

— Двадцать пятого августа.

Еще не пережили одну ошеломляющую новость, так теперь другая!

— Женечка, как двадцать пятого августа? Мы же уезжаем.

— Ну и поезжайте. Приедете, отметим в тесном семейном кругу. Мы с Борькой считаем, что все эти свадьбы… — Женя презрительно, точь-в-точь как ее Борис, скривила губы. — Все эти белые платья с фатой и машины с кольцами — жуткая советская пошлятина!

— А зря! С пузом-то и в фате ты была бы уж больно хороша!

Незамужняя дочь ждет ребенка! — понятно, что эта новость сразила Леню, и все-таки он не должен был так грубо возражать девочке. Женя густо покраснела, склонилась над пустой тарелкой, и ее стало невозможно жалко. Еще и потому, что весь ее скепсис по поводу машин и платьев был сплошной бравадой. Разумеется, ей хотелось бы и красивое белое платье, и свадьбу в ресторане. Вертихвостка не упустила бы случая покрасоваться. Женечка пела с чужого голоса. За нее все решил Борис — видимо, редкостный скупердяй, если учесть, что за все время их знакомства он не подарил девчонке и цветочка.