Пятое время года - [22]

— Ниночка, ну чего ты все плачешь-то? — Леня перестал жевать свою яичницу и, перегнувшись через стол, с виноватой улыбкой погладил по руке. — Скажи, ну чем уж я тебя так обидел? Чего тебя не устраивает? Может, я, дурак, правда, чего не понимаю. Так ты скажи!

— Знаешь, Лень, мне кажется, ты меня совсем не любишь.

— Я не люблю? Да ты чего надумала, Ниночка? Еще как люблю! Поди, поцелуй меня.

У Лени все просто! Он уже тянул к себе, чтобы поцеловать, но, собравшись с духом, она решительно высвободила руку, потому что больше всего сейчас и боялась этих поцелуев, после которых все опять будет по-старому.

— Подожди-подожди, Лень! Я думаю, что если бы ты любил меня по-настоящему, ты вел бы себя иначе. Почему ты иногда бываешь со мной таким грубым? Прямо каким-то солдафоном! Ты пойми, вчера мне было обидно не столько за себя, сколько за тебя… — При воспоминании о вчерашнем кошмаре из глаз вновь полились слезы. Проклятые близкие слезы мешали говорить, делали слабой, безвольной, ждущей утешения. — Сегодня ночью, Ленечка, мне было очень страшно! Я испугалась, что могу разлюбить тебя.

— Не плачь, моя ненаглядная! Не буду я так больше! Клянусь! Хочешь, я на колени перед тобой стану? — И герой войны, орденоносец, полковник, Ленечка бухнулся на колени. Лучистые глаза смотрели виновато и по-собачьи преданно. Ласковое весеннее солнце падало на его льняные шелковистые волосы, на белую рубашку, доброе, открытое лицо, и в эту минуту Ленечка казался таким светлым-светлым… — Насчет Вальки ты, Ниночка, и в голову не бери! Чего я, по-твоему, совсем дурак? У меня жена такая, а я буду с какой-то деревенской бабой шашни заводить?

— Куда же ты вчера удалился с ней?

— Не удалялся я! Это Валька потащила меня похвастать, какую ей Ванька на деньрожденье вазу подарил. Ничего, красивая ваза, золоченая. С портретом какого-то мужика. А размером, Нин, прям с бочонок! Не пойму только, на черта им эта ваза сдалась-то? Если только Валька в ней капусту будет квасить… — Смеющийся Леня отряхнул невидимые пылинки со светлых брюк и вдруг хлопнул себя ладонью по лбу. — Совсем запамятовал! Пойдем-ка, я тебе чего-то покажу.

Комнатка на втором этаже прежде, безусловно, служила детской, девичьей: мелкие розочки на обоях, узкая кроватка под пестреньким покрывалом с оборкой. На маленьком письменном столе — синеглазая кукла. Изумительно красивая — с длинными белокурыми волосами, густыми ресницами, в шелковом голубом платье и в шляпе с бантом. В углу милой детской громоздились какие-то грубо сколоченные ящики, три огромных потертых чемодана, два большущих бязевых узла. Оживленный после примирения и нежных поцелуев на лестнице, Ленечка уже торопливо открывал один из ящиков:

— Вот, глянь! Нравится?

Чашки, блюдца, тарелочки. Целый сервиз. Прекрасный старинный кобальт с широкой золотой полосой по краю и тонкой золотой росписью по темно-синему фону.

— Очень нравится. Чье это, Лень?

— Наше! Тут вот все — наше, погляди! — В другом ящике, в стружках, лежали статуэтки — фарфор с глазурью. — А это как, ничего? — Леня достал маленькую фигурку — мальчик в курточке и коротких штанишках играет на дудочке, — повертел в руках и бережно положил обратно.

В третьем ящике оказался столовый сервиз. По белому полю порхали желто-розовые мотыльки. Резной край делал тарелки похожими на гигантские сказочные цветы.

— Какая красота!

— Правда? — Ленечка очень обрадовался и радостно чмокнул в щеку. — А тут… — Покопавшись в стружках, он протянул тяжелый удлиненный бокал с двумя золотыми коронами. Судя по чуть заметной асимметрии, характерной для старинных мастеров, вещь была бесценной, музейной.

— Лень, где ты взял все это? Ведь не там, где твой Иващенко?

— При чем здесь Иващенко? Не понял?

Чтобы не подвести Леву, вероятно, выдавшего чужой секрет, лучше было сделать вид, что она ничего не знает о происхождении увиденных вчера сокровищ.

— Я была просто поражена, когда вошла к Иващенко. Какая у них люстра, мебель, сервиз! Откуда такая роскошь? Скажи мне честно, Иващенко, что, ограбил какого-нибудь богатого немца?

Леня замер с бокалом в руке. Швырнул бесценный бокал, как какой-нибудь мусор, обратно в ящик и презрительно скривил губы.

— Дура ты, Нинка, ты уж меня извини! Чего ты об Иващенке-то знаешь? Ты знаешь хоть, что у него в войну погибли двое маленьких детей? На глазах у Вальки?.. Ах, ты не знаешь? Так я тебе расскажу! — Леня ужасно раскричался. Такого не бывало никогда прежде. — Когда Валька с детьми от немца бежали, на пароме надо было переправляться через этот… как его, черт? Через Буг! В общем, Валька детей на паром посадила, а сама за вещами кинулась. Тут немец и шарахнул по тому парому. Столб воды — и одни щепки плавают! А ты про какие-то поганые люстры талдычишь, сервизы! Про барахло всякое! — Побагровевший Леня с такой злостью пнул ногой по ящику, что внутри зазвенело. — Не бойся, муж у тебя не вор! Купил я это. Для тебя купил, поняла? Ну тебя к черту!

Только-только помирились, и вот опять поссорились! Леня в ярости умчался, а она, глупая, присела на узкую кроватку и заплакала еще горше, чем прежде. Потому что на этот раз виновата была сама. Как она могла заподозрить Ленечку в грабеже? Зачем спросила об Иващенко? Но откуда же было знать о трагедии этой несчастной семьи?