Пятнистая смерть - [49]

Хугава пытался прервать Фраду резким взмахом руки, но захмелевший старейшина не сдавался.

— Кто здесь главный начальник? — спросил он напористо у сына Томруз. — Ты, храбрый Спар, или этот пугливый умник? Мы, твои воины, хотим подкрепиться едой. Что тут зазорного? А вино… не нравится — не пей. Или я заставляю? В глотку его насильно вливаю кому-нибудь? Тьфу! Ты скажи прямо, начальник: заслужили мы сегодня кусок мяса или не заслужили?

Спаргапа — важно:

— Заслужили! И впрямь, куда спешить? — раздраженно обратился он к Хугаве. — Отдохнем — и уйдем. Не горит. Раз в год и верблюд веселится.

— Не горит — загорится! — твердо сказал Хугава. — Надо уйти сейчас же. Без всякого промедления. Мясо захватите с собою. Поедим в песках. Ну, и вина можно взять немного. Слышите? — немного. Иначе будет плохо. Выводите коней, братья!

— Э, убирайся ты к бесу! — вспылил Спар. Властный голос Хугавы бил его прямо по буйному, нетерпеливому сердцу. Да тут еще ноющая тоска по Райаде. Да глухое сознание вины перед матерью — быстро забыл он наставления Томруз. И никак не отвязаться от гнетущего чувства вины. Утопить бы его, залить, погасить чем-нибудь… — Провались ты к черным духам, дорогой наставник! И без тебя обойдемся. Правда, Фрада?

— Ох! Конечно. Пусть катится отсюда, как перекати-поле.

— Вв… хотите меня прогнать?! — прошептал потрясенный Хугава.

— Ох! Конечно! Чем скорей ты исчезнешь, тем лучше. И для нас, и для тебя. Ты еще не пробовал вот этой груши? — И Фрада поднес к носу Хугавы небольшой, но твердый, как бронза кулак. Табунщик знал — резкий, точный и мощный удар крепыша Фрады сбивал любого человека с ног не хуже конского копыта.

Редко сердился Хугава. Но если уж рассердится, то до заикания, до бешенства, до потери памяти. Так заведено у людей — крикливый и шумливый часто отходчив и не опасен, молчаливый и сдержанный — в гневе страшен, как нападающий барс. Не перенес Хугава обиды. Мужчиной же он был, в конце концов. Есть предел всякому терпению.

— Скоты! — рявкнул Хугава, хватаясь за секиру. — Скоты, а не саки! Прочь, или сейчас сто голов снесу. Уйти Хугаве? Хорошо! Я уйду. Оставайтесь. Пусть жрет вас Пятнистая смерть!

Хугава уехал. С ним ушли в барханы, хотя и не очень-то хотелось, его братья, племянники, а также юноши из близко родственных ему крупных семейств — всего человек пятьдесят. Толпа улюлюкала вслед:

— Э-хо-о-ой, брат Хугава!

— Сала бараньего захвати!

— Пятки смажь — будет легче бежать!

Геродот пишет:

„Увидя приготовленную пищу, массагеты возлегли для трапезы и предались еде и питью. Персы вернулись, многих убили, других взяли в плен…“

— Как ты посмел оставить его у реки? — прошептала Томруз. — Как ты посмел? Как ты посмел? Для чего я приставила тебя к Спаргапе? А? Для чего я приставила тебя к нему?

— „Корову украл кузнец в Бактре, а голову отрубили меднику в Хорезме“, — пробормотал обескураженный Хугава. Он испугался кричащих очей Томруз. — Я-то при чем? Вини виноватых. Уйдешь, если будут гнать. Фрада ударить меня хотел.

— Зарезал бы Фраду на месте! Связал бы Спара по рукам и ногам, привез ко мне. Ох, боже мой. Боже мой. Боже мой! Что делать теперь? Что делать? У тебя есть сын? — с горечью спросила она Хугаву, продолжая раздирать ему плечо.

— Дочь у меня.

— А! Дочь? Единственная дочь? Красивая дочь? Пригожая дочь, похожая на тебя, да? Как ты поступил бы, несчастный… если бы сейчас, вернувшись домой… узнал, что твою дочь сожрала Пятнистая смерть?

Стрелок вскрикнул и пошатнулся.

Томруз с ненавистью оттолкнула Хугаву к порогу шатра.

— Велика твоя вина передо мной! Уйди. И никогда не показывайся на глаза.

Три дня и три ночи не выходила Томруз из шерстяного жилища. Ничего не ела. Только жадно и много, как после мучительного перехода по пустыне, пила воду.

Саки растерялись. Война, персы рыщут в песках. Фрада и Спар погибли. Куруш убил семьсот молодых саков. Надо шевелиться. Надо мстить! Но Томруз ничего не хочет знать. Что будет дальше? Разве так можно?

— Сюда мерзавца! Сюда наглеца! Сюда подать нечестивца скорей! Я сам сдеру с него кожу. Выколю глаза. Жилы вытяну по одной. Брюхо распорю, внутренности выпущу, вокруг шеи кишки намотаю! Голову отсеку, матери проклятой отошлю — пусть изойдет слезами и кровью, черная собака!

— Успокойся, государь! Успокойся. В спешке наступают на змею. Не убивай сына Томруз.

— Как, брат Гау-Барува?! Щенок, у которого едва прорезались зубы, загрыз две с половиной тысячи моих воинов, а я должен его щадить? Привязать дикаря к хвостам сорока лошадей, пусть раздерут на части! В котле с кипящим маслом изжарить! На кол посадить!

— Успокойся, государь! Образумься. Расправа со Спаргапой не воскресит погибших. Крепись. Не убивай сына Томруз. Он нужен.

— Для чего?!

— Видишь ли, государь… Мы вдвоем сейчас. Так? Никто не слышит нас. Так? Я буду откровенен. Утана… хитрец Утана был прав тогда, у чинары помнишь? — а мы ошибались. Да, ошибались! Саки оказались не такими беспомощными и трусливыми тварями, как мы предполагали. Вот эта куча голов говорит лучше всяких слов. И если б юнцы не перепились, нам, свидетель Ахурамазда, не удалось бы взять их голыми руками. Хвала виноградной лозе! Но те, что в пустыне прячутся сейчас, — они-то ведь не пьяны. Они трезвы, жестоки и опасны.