Пятнадцать - [9]

— А что?

— Срам какой! Подумают, что ты нищая, ходишь в рванье.

— Бабуля, это же панковские шорты. И дырок-то всего три.

— Нет слов, одни буквы. Ты знаешь, я это твое рванье видеть не могу. Сейчас же переоденься.

— Ну, бабуля!

— Никаких «бабуль». Надень уж лучше сарафан. И захвати подарок для Кости.

Полина, вздохнув, пошла переодеваться. С бабушкой спорить — дохлый номер. Но в сарафане ещё лучше показываться народу: ноги видны во всей красе. Мама любит рассказывать, что когда Полину, вернее то безымянное существо, розовое как гриб-волнушка, которое позднее превратилось в Полину, принесли на первое кормление, было сразу отмечено, что ноги у ребенка удались на славу — длинные и стройные.

Полина повертелась перед трюмо. Пожалуй, трюмо было единственной вещью в «зале», представлявшей для нее ценность. Раньше у Полины не было возможности подробно изучить себя в профиль. Свои боковые отражения она нашла весьма соблазнительными.

Полина взяла сумочку и побежала в бабушкину комнату. Там, на кресле с поролоновыми проплешинами, лежал тетрис — подарок для Кости. От встречи с Костей Полина, после общения с его братьями, уже ничего хорошего не ждала, но все-таки он — ровесник, так что, наверное, будет проще. Костя на два дня уезжал к другу на дачу и потому до сих пор не засвидетельствовал гостям свое почтение. Когда Полина спустилась по ступенькам крыльца, из кустов материализовался Шарик, и приткнулся к её коленке.

За сараем под наполовину разобранной «Окой» валялся Коля. Увидев Полину, он поднял голову и стукнулся головой о бампер. Полина прыснула в кулак.

— Ну, моя-то дивчинюшка — красавица! — сказала тетя Зина и оставила на Полиной щеке малиновую розочку помады.

— Давай, хорошая моя, на борт! — провозгласил дядя Гена, открывая дверь неразобранной машины.

Бабушка уже сидела на переднем сиденье и обмахивалась журналом «Здоровье» 86-го года выпуска.

— Ты знаешь что, у нас в У. Пушкин жил целых два дня? — гордо спросил дядя Гена.

— Нет.

— Как же! У нас ведь был Яицкий городок! С двадцать первого по двадцать третье сентября 1833 года! Есть и дом, где он останавливался. Он тут про Емельку Пугатсёва узнавал. У нас Пугатсёв женился, в Старой церкви. Туда тоже поедем, только вот заберем Костю.

— А где он?

— У вокзала болтается, двоетсник. А, так твою и растак! Клуша!

Переходившая дорогу курица с воплями скувырнулась в канаву.

Одноэтажные домики и заборы довольно быстро сменились обычной городской застройкой. Машина затряслась по буграм и ямам улиц, какие есть во всех городах бывшего СССР — прямых, уставленных бетонными коробками. Если бы не надписи на казахском — «Дәріхана», «Киім», «Дәмдеуішi» — могло бы показаться, что из России они и не выезжали. В центре, однако, оказалось много зелени, попадались симпатичные здания: «Краеведтсеский музей, областной акимат, управа балайская» и памятники — «это Тсяпаев, хотите анекдот про Тсяпаева? Прибегает Петька и критсит: «Василий Иванытсь, белые лезут! «Не до грибов сейтсяс, Петька, вот разобьем контру, тогда и пособираем!». Увидела Полина и главное украшение города — красно-коричневый Храм Христа-Спасителя с двумя треугольными башнями, похожими на шапки звездочетов. В остальном архитектура не радовала. Над скучными серыми домами все еще стояли слова-динозавры: «Слава великому советскому народу!», «Коммунизм женедi!», «Марксизм-Ленинизм». Прошлое нескромно напоминало о себе с фасадов, хотя Казахстан вот уже четыре года был страной независимой и демократической. Полина почему-то вспомнила кришнаитов из поезда. Воображение подкинуло нелепую картину: лысые братья лезут на крышу, чтобы составить из светящихся букв фразу «Харе Кришна!».

У вокзала, за кособокими ларьками, сидели казашки в платках, перед ними на столах пестрели красно-желтые горки помидоров и перцев. Рядом на бетонных блоках курили трое парней. Когда дядя Гена остановил машину, один, бритый, как кришнаит, быстро вынул изо рта сигарету и бросил ее в жидкую пыльную траву.

— Костя! Опять куришь, едритингедрит! Тсего тебя, выпороть, тсьто ли?

— Здорово, — сказал Костя, щурясь на солнце.

— Здрасьте, дядь Ген, — поддержали его товарищи.

Полина, изучив контингент из окна машины, решила, что самый симпатичный — стройный, загорелый казах с короткой стрижкой, явно старший. На нем были потертые джинсы и черная футболка. Второй мальчик, сутулый и конопатый, сидел, вытянув ноги в оранжевых шортах, и щупал свой бицепс, а вернее, его отсутствие.

— Поди поздоровайся, — велел Косте дядя Гена все ещё сердитым голосом.

Полина опустила стекло. Костя встал и вразвалочку подошел к машине. Глаза у него были прозрачные, как у Коли, но не пустые, а дерзкие, веселые. Поверх выгоревшей майки сверкал на цепочке крестик.

— Это тетя Оля, Ольга Ивановна. Помнишь, мы к ней в Ленинград приезжали, когда тебе пять лет было.

Костя наклонился к окошку и улыбнулся. От улыбки лицо его разъехалось во все стороны, и он стал похож на резинового утенка.

— Здрасьте, тетя Оля.

— А это Полина. Помнишь Полину?

— Привет.

— Привет.

Полина Костю совсем не помнила, но знала, что, гостя у них, он заперся в кладовке, и соседу пришлось выпиливать замок. Когда Костю открыли, он сидел в обнимку с «бабой на чайник», с которой ни за что не хотел расставаться, и маме пришлось согласиться на её переезд в город У.