Пятерка Мечей - [2]
Выходя из здания Мариинки, Аня словно покидала блестящие недра царской сокровищницы, попадая в совершенно иной мир – строгий, блеклый и немного скучный. Какой из этих двух миров «настоящий», она не знала. Но мир театра нравился ей гораздо больше: он возбуждал и увлекал ее, тогда как другой – наполнял холодом и каким-то совершенно чуждым ей «порядком», о котором любила говорить бабушка. Театр был страстью и огнем, феерическим[6] карнавалом, а обычная жизнь – серыми буднями.
Екатерина Абелевна жила в старом трехэтажном доме, в двухкомнатной квартире, стены которой были сплошь увешаны фотографиями знаменитых певцов, танцовщиц, композиторов и балетмейстеров. В тусклые, томительные петербургские осени и зимы с каналов тянуло холодом и сыростью, и приходилось топить газовые печи, которых было две – на кухне и в гостиной. Аня любила забираться с ногами на старинный диван, громоздкий, с высоченной спинкой, и засыпать под бесконечные бабушкины истории о балеринах, певицах, музыкантах и их любовных похождениях.
Иногда, вечерами, к ним приходила поболтать соседка – одинокая пожилая актриса, у которой вся родня, все близкие умерли во время блокады. Аня называла ее «тетя Паша». Бабушка с соседкой негромко разговаривали, вспоминали молодость, разные театральные сплетни и анекдоты, а когда думали, что маленькая Аня заснула, принимались обсуждать ее странное поведение.
– Что с ней творится? Не пойму! – громко шептала Екатерина Абелевна, наклоняясь через стол к старой актрисе. – Вроде девочка, как девочка, а потом… ни с того, ни с сего, уставится в одну точку и… думает, думает… О чем?
– Так ты бы спросила ее, – советовала соседка.
– Спрашивала!
– Ну, и что?
– А ничего! Она на меня глазищи свои вытаращит, и хлопает ими, как будто я ее от глубокого сна пробудила. Будто не может сообразить, где она находится! Особенно неприятно, когда она начинает к чему-то прислушиваться. Все ей мерещится разное! То стоны, то шорохи! Да еще меня спрашивает: кто это ходит? кто это шуршит?
– Страсть какая! – ужасалась тетя Паша и подкладывала себе еще вишневого варенья, которое очень любила и могла съесть неимоверное количество.
– Если бы я хоть немного верила в медицину, я бы ее показала врачу. Прямо наказанье мне с ней! Стася уехала со своим подводником на Севера, а мне тут хоть с ума сойди!
– Ты им телеграмму отбей, – мол, приезжайте и забирайте свою дочку, я с ней не могу сладить! – шептала, оглядываясь на Аню, – спит ли? – соседка. – В твои годы уже надо отдыхать, а ты вся в заботах! На работу бегаешь, да внучка еще на тебе… Кто ж это выдержит?
– Не может она на севере! – сокрушалась Екатерина Абелевна. – Холода не переносит. Тут, на Балтике, климат хоть и гнилой, но таких морозов и ветров не бывает. А на Северах Анюта то и дело болела, едва не померла в полтора годика! Вот Стася мне ее и подкинула. Кто ей еще поможет, кроме матери?
Тетя Паша сочувственно кивала.
– Если честно, Катюша, я тебе даже завидую, – вздыхала она. – У тебя Аня вроде игрушки, – она тебя и развлекает, и болеть не дает! А я совсем одна-одинешенька на всем белом свете… Лежу ночью, тоску свою лелею, да прислушиваюсь, как сердчишко барахлит, как печенка ноет! То в боку кольнет, то в спину вступит…Врагу своему такой жизни не пожелаешь!
К счастью Ани, ее бабушка в медицину не верила и потому по больницам водить внучку не стала, а пыталась лечить ее загадочную хворь домашними средствами, – травками, медом и прогулками перед сном.
– Знаешь что, Катерина? Может, тебе ее в театр не водить больше? Насмотрится ребенок всякого, вот и… – Тетя Паша задумчиво помешивала ложечкой чай. – Психика у нее, видать, слабая. Слишком сильные впечатления оказали на нее опасное влияние. Такое бывает! Дети, они же не понимают, что это сцена, игра, притворство; что в театре и убивают, и признаются в любви не по-настоящему. И кровь фальшивая, и свадьба понарошку, и ненависть наигранная, и клятвы заученные, и счастье показное… Все на самом деле не так.
– Эх, Прасковья Андреевна! Не то ты говоришь! – устало возражала бабушка. – Оно и в жизни бывает такое же. Разве угадаешь, где истинные слезы льются, а где пустая водица?
Женщины надолго замолкали, ели торт или печенье, до изготовления которых Катюша была великая мастерица. Негромко гудела кафельная печь, дыша теплом и покоем. За окнами бесновался северный ветер, гнал по небу темные тучи, полные мокрого снега.
Аннушка дремала под этот заунывный шум непогоды, постепенно отдаляясь от возбужденного шепота старушек, от мягкого света зеленого абажура, который висел над столом, от неясных лиц на фотографиях, от гостиной в старом доме, – и медленно, плавно погружалась в сон. Ей снилась «пиковая дама» в образе графини Анны Федотовны,[7] только не старой, а молодой и прекрасной, в бальном платье и атласных туфельках, которая весело смеялась и блестела глазами, а над верхней губой у нее была приклеена по тогдашней моде соблазнительная мушка. Анна Федотовна была красиво причесана, с розами в волосах, а ее завитые локоны спускались на гладкие, открытые напудренные плечи… Красавица легко скользила по наборному паркету дворцовой залы и манила девочку за собой.
