Пятая зима магнетизёра - [23]

В протоколе Нюрнбергского суда дважды упоминается мейснеровская «деревенская манера держаться». В нем утверждается, что Мейснер «телосложения дородного».

Ткач сначала рассказывал всем, что Мейснер лечит животных, — то была ошибка, скверное начало, Ткач поплатился за него передним зубом. Теперь ему предстояло пустить другой слух: его хозяин — магнетизер. Ткач был предтечей, провозвестником, Иоанном Крестителем.

Средства позволяли Мейснеру ждать.

Но пациенты пришли, как приходили всегда. Минула неделя, и в удачные вечера помещение заполнялось на треть. Могло быть лучше, но могло быть и хуже.

— В Вене, — рассказывал Мейснер Ткачу, — у меня однажды побывало сто человек за один вечер. Тогда мной, в конце концов, заинтересовалась императрица. А теперь у них в Вене остался один только здравый смысл да еще болезни.

А здесь мне необходима хотя бы маленькая победа.

Вечерами Мейснер совершал долгие прогулки. На закате у пристани было тихо и спокойно. Он садился на деревянные мостки и смотрел, как в эти осенние дни в последний раз выходят в море лодки; маленькие стрелки прибоя тянутся к дому, как перелетные птицы. Листья, размокшие от росы, покрывали землю мягким бархатным ковром. Ткач тенью следовал за Мейснером.

Беспокоиться было не о чем. Предтеча свое дело сделал, оставалось ждать. Вечера были прекрасны. Мейснер сидел на мостках, неподвижный и спокойный, как вода, на которую он глядел. Было это в сентябре 1793 года.

Со временем Мейснера стали путать с его конкурентами.

Один из них, живший много позже и постепенно разбогатевший, вместо обычного чана использовал чашу, наполненную битым стеклом. В нее наливали жидкость того или другого цвета. Люди рассаживались вокруг, положив руки на железные стержни, которые в разные стороны торчали из чаши.

А в отдалении вокруг расхаживал магнетизер в светло-лиловой одежде.

Мейснер, безусловно, носил одежду только черного или серого цвета.

Мало-помалу у него появились сторонники. Ткач был хорошим посредником, а постоялый двор и трактиры — удобным местом для завязывания связей. Отчужденное достоинство, ревниво оберегаемое Мейснером, судя по всему, от этого не пострадало.

Ему рассказали о Зелингере.

— У него дочь слепая, — рассказывали ему. — Она ослепла десять лет назад, когда наш город втянули в войну. Война была короткая, но кое-что за это время случилось.

— Вот как, — отвечал он, почти невидимый за своим холодным взглядом.

— Пришли французы, — рассказывали ему, — втащили ее в комнату и изнасиловали, хотя ей было всего десять лет. Она ослепла, но могло быть и хуже. Пусть спасибо скажет, что осталась жива. Другим, бывало, глотку перерезали, если те не умирали сами после того, как на них перебывала половина полка. Пусть спасибо скажет, она потеряла невинность и зрение, но осталась жива. От невинности, какой толк? В нашем городе немного найдется двадцатилетних, которые ее сохранили.

— И что она теперь делает?

— Теперь? А что ей делать? У нее есть фортепиано — она играет. К тому же и родители у нее есть. Отец ее вылечить не может, но он ее глаза. Наверно, он богатый, он ведь врач. Врачи все богатые, правда, ведь?

— Ее отец врач, — позднее говорит Мейснер Ткачу. — Она ослепла именно так, как надо. Ее глаза должны видеть, как у всех остальных. Никаких повреждений у нее нет.

— Да-а? — вопросительно тянет Ткач. — Да-а?

— Это как в Вене, — говорит Мейснер потом, много позднее. — В Вене, когда мне не дали продолжать.

Было что-то такое в ее повадке — Мейснер видел, как она идет рядом с отцом приоткрыв рот, чтобы вобрать в себя все, что тот рассказывает, слегка подавшись к нему, воплощенное доверие.

Может, то было случайностью. История и в этом случае отказывает нам в помощи — с невозмутимым выражением лица поставляет она факты, предоставляя нам самим их толковать. Клинический случай становится игрой в загадки, в нем отражается как рассказчик, так и слушатель.

Правда, у нас есть доступ к заметкам Зелингера об этой встрече. Мы знаем, что между ними состоялось знакомство.

Минуло шестнадцать дней после появления Мейснера в городе. Ночью шел дождь, наутро улицы были залиты водой. Мария сидит у окна и прислушивается к звукам.

И вот он идет к ней, Мейснер, врач и искусник. Он смотрит на нее издали. Небо прояснилось. Он ловко перепрыгивает через лужи, хотя с виду он не молод. Она не слышит его приближения.

— Мне рассказали про вашу дочь, — говорит Мейснер. Он заранее заготовил эти слова, и все-таки они звучат убого. Сейчас он меня выпроводит, думает Мейснер, внутренне передернувшись. Я выбрал не те слова.

— Я хочу ей помочь, — торопливо добавляет он. — Я однажды лечил подобный случай. Поверьте мне.

Так начинается их разговор.

Когда слух распространился по городу, люди стали говорить, что Зелингер сошел с ума. Другие считали, что Зелингера каким-то образом убедили: от чужака по имени Мейснер отмахнуться нельзя. Люди пытались вспомнить дочь Марию, ее облик, но вспоминали только так, как вспоминают групповое изображение: она склоняется к доктору Зелингеру, повиснув на его руке. Наверно, он в отчаянии, говорили люди, наверно, потерял всякую надежду, если отдает ее в руки приезжему врачу.