Пятая версия - [128]

Поехали! Проколесив по Пруссии почти две недели, отец в один из дней связался по рации со штабом армии и, видимо, получив какие-то указания, сказал: «Едем под Фишхаузен. В замок „Лохштедт“. Кажется, там что-то есть».

Уже с неделю вместе с нами путешествовал и прикомандированный к группе некий пан Ольшевский, какой-то ученый, работавший до «сентябрьской войны» в краковском университете, а последние три года «умиравший каждовый дзень в лагере обузовом „Штутгоф“». Профессор был маленьким, тощим, с большими ушами на лысой голове; он постоянно мерз, кутался в огромную, неизвестной армии шинель и постоянно хотел есть. Когда мы останавливались, чтобы «подзаправиться», он ужасно нервничал, то и дело потирал руки, напряженно смотрел, приоткрыв большой, лягушачий рот, как Федя кромсал хлеб, сало и колбасу, как варил в ведре кашу с американской тушенкой. Получив котелок с едой, он отходил в сторонку, устраивался где-нибудь и быстро, с какими-то всхлипами пожирал все, что было в котелке. Мне его поведение было очень понятным. Не так уж давно таким же изголодавшимся был и я, когда в начале декабря сорок второго года меня, как и многих детей и подростков, везли из Ленинграда куда-то на восток, за уральский хребет. Как мне постоянно, ежеминутно хотелось есть! А много есть было нельзя, у нас желудки в блокаде стали с «кулачок», как говорила нам одна женщина: «Дети, вы умрете, если будете много есть!» И, чтобы мы много не ели, нам выдали специальные фанерины, на которых были написаны наши имена и фамилии. Мы надевали эти фанерки на себя, на веревочке, когда на той или иной станции подходили к раздаточной. И, выдав котелок с кашей или супом, нам на фанерке ставили пометку: жирные синие кресты, это первое, и красный крест, если было второе… О лагере «Штутгоф» профессор почти ничего не рассказывал, кроме как то, что работал он там в какой-то «утилитаркоманде» и что ему нужно было, чтобы получить дневной паек, «утилизировать» в день 40 умерших, но что это означает, что он там делал с умершими, не пояснял. Подняв воротник сине-зеленой шинели, сосал, отвернувшись, сухарь беззубым — зубы все остались в «Штутгофе» — ртом. Пан профессор был знатоком древних документов, и это было замечательно, так как, отправляясь в поездку, как мне кажется, отец с трудом мог себе представить, что же это такое — архив Фромборкского капитула.

При подъезде к замку «Лохштедт» нас остановила группа автоматчиков в касках, и старший лейтенант после проверки документов сообщил отцу, что с неделю назад в замке был бой, группа немцев, человек 60, в основном «офицерье эсэсовское», скрывавшаяся до этого в лесу, пыталась пробиться к побережью, а потом укрылась в замке. Сдаваться отказались. Три дня тут все громыхало, замок сгорел, видите, еще столбы дыма поднимаются. Немцы? Все убиты, трупы еще не убраны. Говорят, завтра пригонят фрицев пленных из Пиллау могилы рыть, но толком никто ничего не знает, да и хрен с ними, могли бы ведь и сдаться, правда, товарищ полковник? Книги и старинные предметы? Книг там, знаете, много, здоровенные такие, но бумага, между прочим, плохая, как говорят солдаты, толстая и плохо горит, на цигарки нельзя использовать, ими фрицы, книгами, окна закладывали, и предметы есть, эй, Федоров, притащи-ка тот урыльник, в котором я ноги парил!.. Вскоре мы обладали первым предметом из Фромборка — «малой купелью» XVI века, как пояснил пан профессор, подарком какого-то польского магната Фромборкскому капитулу.

Мощенная большими, плоскими камнями дорога вилась среди кустарников и деревьев. Все тут являло собой картину недавнего боя. Разбитые патронные ящики, окровавленные бинты, сгоревший «студебеккер», гильзы, снаряды, какие-то разбросанные вещи, поломанные деревья, смятые кустарники, тяжелый, сжимающий горло запах дыма и разложения.

Въездные ворота во двор замка были обрушены вместе с одним из столбов. Наверно, тут наша «сучка», самоходная установка «СУ-152» прогромыхала, проколыхалась всем своим жутким, тяжким железом, все крушила, давила широченными гусеницами и била прямой наводкой по окнам замка. Там и сям в его стенах зияли огромные свежие дыры. Справа валялась раздавленная противотанковая немецкая пушка, которой конечно же не по зубам оказалась броня самоходки, а чуть вглубь двора виднелась груда стрелкового оружия: карабины, автоматы, пулеметы, ленты патронные, гранаты-«колотушки», ящики, сумки; рыжие, с крышками из конских шкур, выпотрошенные ранцы валялись по всему двору. С каким-то тонким, птичьим вскриком пан профессор извлек из глубокой, от танка, колеи книгу, торопливо начал рыться в карманах, достал очки, присел на патронный ящик и принялся листать страницы, а Федя уже тащил полную охапку больших и маленьких, толстых и тонких, почти все — в коже, книг, книжек и книжищ.

По засыпанной битым кирпичом, известкой и головешками — некоторые из них еще дымились, — главной лестнице мы вошли в гулкий и просторный замковый зал. Часть потолка в углу вместе с обгоревшими балками рухнула, штукатурка и кирпичи рассыпались по паркетному полу, опрокинутой, раздавленной балками мебели и множеству книг, разбросанных всюду. Теплый зловонный ветер прогуливался по обширному помещению, исписанные листки бумаги взметались и летели из одного конца зала в другой, шелестели страницы книг. Груды книг, сложенных стопками, виднелись возле стен, окон; ветер шевелил белые волосы убитого немца, лежащего за одной из книжных баррикад. Вскоре обнаружились и ящики, сундуки, набитые книгами, да и утварь церковная: канделябры, подсвечники, сосуды, тарелки, которые несколько успокоившийся профессор Ольшевский собирал, стаскивал на расстеленный в одном из углов зала гобелен. То и дело слышался смех Людки и воркующий басок Феди, они то появлялись: «Вот, глядите, какие мы еще книги нашли!» — то исчезали в соседних комнатах и помещениях замка, вдруг слышался вскрик Людки: «Ой, тут полно мертвых!», и вновь — успокоительный басок Феди. Отец хмурился, курил, стоя у одного из окон, смотрел в замковый парк.