Пятая авеню, дом один - [3]

Однажды Билли решил, что мечта умерла или как минимум утратила актуальность: это было сразу после одиннадцатого сентября, когда цинизм и внутренняя пустота, пропитывавшие и отравлявшие жизнь Нью-Йорка, вдруг показались всем излишне жестокими, и сразу стало вульгарным желать чего-то иного, нежели мира во всем мире. Однако прошло шесть лет; Нью-Йорк, словно скаковую лошадь, нельзя удержать на месте или переделать. Пока большинство жителей скорбели о погибших, тайное общество банкиров колдовало над гигантским денежным котлом, заваривая, помешивая, добавляя молодой напор и компьютерные технологии, — и, вуаля, возник целый класс до неприличия богатых американцев, обладателей «нового» капитала. Возможно, для Америки это было плохо, зато хорошо для Билли. Объявив себя анахронизмом, лишенным необходимых в глазах обывателя аксессуаров (включая постоянную работу), Билли исполнял обязанности администратора при очень богатых и успешных людях, сводя их с дизайнерами интерьера, арт-дилерами, клубными импресарио и членами различных комитетов — от домовых до культурного наследия. В дополнение к энциклопедической эрудиции в сфере искусства и предметов старины Билли отлично разбирался в самолетах и яхтах, водил знакомство с их владельцами, мог с лету назвать десяток мест престижного отдыха и знал, в какие рестораны следует ходить.

Впрочем, своих денег у Билли было очень мало. Обладая утонченной натурой аристократа, он был снобом и зарабатывать считал ниже своего достоинства. Билли с упоением вращался среди богатых и знаменитых, блистал остроумием на званых обедах и домашних вечеринках, советовал, что говорить и как лучше тратить деньги, но сам предпочитал не марать руки в погоне за презренным металлом.

Несмотря на огромное желание жить в доме номер один по Пятой авеню, Билли не смог заставить себя заключить пакт с дьяволом и променять душу на кругленькое состояние. Поэтому он довольствовался жильем, за которое стабильно платил тысячу сто зеленых в месяц. Личфилд часто напоминал себе, что человеку в принципе не так уж нужны деньги, если у него есть друзья, богатые, как Крёз.

С прогулки Билли обычно возвращался в прекрасном расположении духа, но в то июльское утро свежий утренний воздух принес дурные вести. Присев в парке на скамейку со свежим номером The New York Times, Билли узнал, что его любимая миссис Хотон скончалась минувшей ночью. Три дня назад во время грозы ее оставили под дождем на какие-то десять минут, но этого оказалось достаточно: молниеносная пневмония за считанные часы поставила точку в долгой жизни почтенной леди. Смерть Луизы Хотон стала неожиданностью для многих в Нью-Йорке. Билли отчасти утешило, что некролог напечатали на первой странице Times: выходит, один-два редактора еще чтили традиции ушедшей эпохи, когда искусство значило больше, чем деньги, а участвовать в общественной жизни считалось важнее, чем хвастаться своим богатством, как ребенок игрушками.

Занятый мыслями о миссис Хотон, Билли спохватился, лишь когда ноги сами привели его к внушительному фасаду одного из первых жилых небоскребов Нью-Йорка. Много лет этот дом был неофициальным клубом талантливейших художников, писателей, композиторов, дирижеров, актеров, режиссеров — словом, носителей творческой энергии, бурлящей в жилах Нью-Йорка. Не будучи, строго говоря, человеком искусства, миссис Хотон, жившая здесь с 1947 года, стала крупнейшей патронессой и основательницей различных фондов. Она жертвовала миллионы большим и малым учреждениям, имеющим отношение к искусству. Кое-кто даже называл ее святой.

Папарацци, видимо, решили, что снимок дома, где жила миссис Хотон, можно выгодно продать, и сгрудились у входа. Билли разглядывал группку небритых фотографов в растянутых футболках и старых джинсах, чувствуя себя оскорбленным в лучших чувствах. Все приличные люди уже на том свете, мрачно подумал он.

Но тут же, как у всякого истинного ньюйоркца, мысли Личфилда перескочили на недвижимость. Кому достанется роскошная квартира миссис Хотон? Ее детям за семьдесят, внуки продадут триплекс и с удовольствием возьмут наличные, ибо успели промотать большую часть дедовского состояния, которое, как большинство нью-йоркских фамильных капиталов, оказалось не столь внушительным, как бывало в семидесятые и восьмидесятые годы прошлого века. Тридцать лет назад за миллион долларов можно было купить практически все, что угодно, а сейчас этой суммы едва хватает по-человечески отпраздновать день рождения.

«Как изменился Нью-Йорк!» — сокрушенно подумал Билли.

— Деньги тянутся к искусству, — любила повторять миссис Хотон. — Деньги алчут того, чего нельзя купить, — исключительного качества и истинного таланта. Помни, без таланта денег не сделаешь, но еще больший талант нужен, чтобы тратить их с умом. Вот почему ты всегда будешь иметь хлеб с маслом, Билли.

Но кто же купит жилье покойной миссис Хотон? В ее царстве цветастого мебельного ситца ремонта не было лет двадцать, но, по сути дела, на продажу выставлялась настоящая жемчужина — одна из самых просторных квартир на Манхэттене, прекрасный триплекс, построенный когда-то для себя владельцем этого небоскреба, прежде отеля. Луиза Хотон обитала в настоящем дворце с двадцатифутовыми потолками, бальным залом с мраморным камином и открытыми террасами, опоясывающими все три этажа.