Пять тысяч слов - [12]

Да, тайшигун понимал: он вовсе не был совершенномудрым. Как самый обыкновенный, обуреваемый страстями человек, он не мог в рассуждениях останавливаться там, где это было необходимо, чтобы не нарушать гармонию дао. Нарушая же ее, он совершал обман, выдавая за истину свое насквозь одностороннее, личное понимание вещей. Но это не было его единственной ошибкой. Мало того, что знание, которое он добывал и распространял, являлось несовершенным; этим знанием могли воспользоваться несовершенные люди, наделенные властью. И тогда, горестно сознавал тайшигун, весь его труд, возникший из стремления помочь людям, обращался им во вред, становясь «собиранием добра для большого вора». О Небо! Придворный историограф хорошо помнил притчу, которую Чжуан-цзы изложил в главе «О взламывании ларцов». В ней говорилось о том, что люди, накопив добро и стремясь уберечься от мелких воров, обвязывают ларцы, мешки, сундуки веревками, ставят крепкие засовы, хитроумные замки, и мир обычно называет это мудростью. Но если придет большой вор, он не будет взламывать ларцов. Взвалив на себя сундук, подхватив ларец и положив на плечо мешок, он просто убежит со всем этим. В таком случае, разве то, что прежде называли мудростью, не окажется лишь собиранием добра для большого вора?! И вообще: среди тех, кого называют умными, среди тех, кто закладывает основы, создает принципы и формулирует добродетели — среди них есть ли такие, которые не собирают добро, коим может воспользоваться большой вор? Теперь тайшигун видел: подобных людей нет.

Капли дождя еще срывались с карниза беседки, когда придворный историограф закончил свои размышления. Он глубоко вздохнул, словно освобождаясь от тяжелой ноши, и огляделся. Тучи уходили, открывая вечернее небо, на котором уже горело две-три звезды. В Саду порхающих лепестков было темно, тихо и холодно. Поздний вечер переходил в ночь. В беседке не имелось светильника, и Цянь заторопился. Ему предстояло, наконец, сделать то, ради чего он уединялся здесь все последние дни. Открыв тушечницу и придвинув к себе одну из дощечек, он обмакнул в тушь свою любимую кисть с рукояткой из нефрита и, более не останавливаясь и не задумываясь над чем-либо, написал:

«Я, тайшигун, придворный историограф, скажу так: несовершенно любое знание, которое человек в силах добыть. Мысль и язык не способны выразить всю глубину и гармонию дао. Поэтому даже самая глубокая мысль и самый изощренный язык носят лишь мимолетный отпечаток истины — неопределенный и непрочный, как тень крыла бабочки.

Дао невыразимо; попытки понять и объяснить его словами ведут к ошибкам, которые тем опаснее, чем больше надежд возлагается на них. Человек, не знающий этого, пытается что-то говорить. Он самонадеян. Но, накопив много сказанных слов, называемых «мудростью», он оказывается еще и беспечным, ибо другой человек, подобно большому вору, может придать этим словам всеобщую форму и использовать их по своему усмотрению. Так множатся ошибки и заблуждение охватывает всю Поднебесную.

Самое лучшее — ничего не говорить и воздерживаться от суждений. В этом состоит единственное знание, которое стоит иметь. Лао-цзы утверждал: «Тот, кто знает, — не говорит. Тот, кто говорит, — не знает». Однако люди, как правило, не знают, но говорят, и это не только потому, что они бывают глупы и самонадеянны. Есть иная причина. Желание добра, живущее в человеческом сердце, оказывается сильнее горькой мудрости, в соответствии с которой самым правильным способом жить является недеяние. Человек, покуда он жив, не может не действовать, даже зная, что все его средства, будучи несовершенными, не ведут к успеху. Думать и не понимать, стремиться и не достигать, искать и не находить — вот удел человеческий. Но воистину велик тот, кто, имея лишь тупой резец и кривой молоток, мужественно пробивается сквозь каменную твердь к сердцевине мироздания. Совершая ошибку за ошибкой, падая и вставая вновь, он сознает, что путь его бесконечен и лишен надежды. Единственное, чем он может себя утешить, — это вера в то, что, не открыв людям истину, он накопит достаточное количество заблуждений, которые уже никому не придется повторять. «Я проиграл», — эти слова печальны, но они являются и наградой, ибо сказать их может лишь тот, кто дерзал участвовать в великой игре. И наоборот: разве хорошо, если человек, прожив срок, отпущенный ему судьбою, на исходе жизни не может сказать даже этого? Вот почему даже великий Лао-цзы не смог до конца быть последовательным и перед самой смертью нарушил все заповеди, которым сам же учил!

Я, тайшигун, придворный историограф, много лет собирал древние летописи, легенды, исследовал гадательные надписи и могу сказать: Лао-цзы был уроженцем уезда Ку в царстве Чу, носил фамилию Ли, имя Дань и служил главным хранителем архива при дворе правителей династии Чжоу. Он встречался с Конфуцием, когда тот приезжал к нему за советами и наставлениями, и много трудился над учением о дао и дэ, о пути вещей и его проявлениях. Увидев упадок дома Чжоу, Лао-цзы оставил службу и отправился на запад. Подойдя к окраине Поднебесной, он по просьбе начальника пограничной заставы написал книгу «Дао дэ цзин», состоящую из пяти тысяч слов, после чего исчез бесследно.