Пять портретов - [15]

У Кати тяжелая астма, по ночам она не спит, кашляет, задыхается и при этом много курит – частью по привычке, частью потому, что верит, будто курение помогает ей. Когда же в середине ночи ей становится легче, она оживляется; ей приходят в голову разные интересные мысли. Обрадованный Бородин не может оставить ее в одиночестве. Но он утомлен предыдущими ночами, когда ухаживал за больной, и Леночка приходит его сменить. (Лизу и пушками не разбудишь, а потом она сердится: «Что же вы мне не сказали?») Но он еще остается. Катя, хмуря брови, говорит: «Тебе нужен покой, уходи». Но видно, что ей хочется отвести душу. И снова чай, и Катино куренье, и разговоры. Когда же приходит утро и начинается жизнь в академии, Катя отсылает всех и засыпает.

Осенью в Петербурге слякоть, дождь пополам с ветром, густой черный туман. Поскольку квартира не приспособлена для жилья, Катя отсутствует. В Москве климат лучше, да и родные Кати милые, добрые люди, она очень привязана к ним. Бородин сам любит их, но жить с ними долго не может. Весь их уклад, разговоры, полные страхов и недобрых предчувствий, удручают его. Отец Кати был врачом, и нельзя сказать, чтоб семья терпела лишения, но впечатление такое, что им всем угрожает бедность и даже нищета.

Общая тональность этого дома – надрыв; никто, в сущности, ничего не делает, никуда не спешит, все главным образом жалуются: положение ужасное и будет еще хуже, а облегчить нельзя. Когда их пытаешься обнадежить, они сердятся:

– Значит, ты отрицаешь, что есть на свете неудачники? Это спрашивает любимый брат Кати, Алексей Сергеевич, у которого никак не наладится жизнь: у него жена и дети, а он не может найти службу и постоянно лечится.

– Отрицаю. Если у человека есть руки и голова, он не имеет права называть себя неудачником. Завтра может прийти удача. Если, конечно, не бездействовать.

– Тебе легко говорить. Тебе всегда везет. На месте Бородина он не сказал бы этого.

Мать Кати, тоже добрая и милая, всегда волнуется. «Ох, сердце не на месте! Так я и знала!» – ее постоянный припев. А так как сама Катя умнее и решительнее своих родных, то не им отучить ее от дурных привычек. Но в Москве она меньше задыхается и кашляет, вот в чем дело.

Она тоже тоскует по своему петербургскому дому, по мужу, ревнует, порой отчаивается, вообразив себе разные страхи, но домой не торопится и только посылает подробные письма. Пишет она очень живо, интересно, а ее описания московских концертов не уступают отчетам хороших тамошних критиков. Жаль, что она почти забросила фортепьяно.

Восемнадцать лет назад, когда он познакомился с Катей в Гейдельберге, она поразила его смелостью и широтой взглядов. Это была новая женщина, в духе Чернышевского. А какая артистка, какой музыкальный талант! Уже тогда она знала всех новейших западных композиторов, играла фортепьянные пьесы Шумана, о которых Бородин имел самое смутное понятие. Он был так счастлив тогда в Гейдельберге, что отблеск этого солнца любви озарил всю их дальнейшую жизнь. Когда он два года назад ездил в Германию и нарочно побывал в Гейдельберге, чтобы все вспомнить, он плакал от волнения, обходя те места, где они когда-то побывали вдвоем.

Да и теперь еще, независимо от воспоминаний и несмотря на огорчения, Катя – радость его жизни, его лучший друг. Когда он играет ей свое, она слушает – и как музыкант, и одновременно как непосвященный любитель. Ее замечания метки, удивление и радость непритворны; она боготворит его талант, верит в него и совершенно искренне называет новым Глинкой. И в то же время строга: Балакирев может пропустить то, что Катя заметит и посоветует изменить.

Вообще женщины – строгие ценители: его друг, певица Кармалина, сестры Пургольд, Людмила Ивановна Шестакова [32]. Но более всех – Катя.

Она и сама страдает от своих недостатков. Она писала ему когда-то, что хотела бы любить его «сладко, без яду», то есть без надрыва, меланхолии, тревожных мыслей.

Это не получилось. Что ж, не будь тени, кто ощущал бы свет?

Нынешний сентябрь не похож на обычный петербургский. Голубое небо, светлая вода на Неве, прозрачный воздух. Тепло, как летом. А ведь само лето было холодное, шли дожди! В августе трава пожелтела, а потом опять все расцвело, пришла запоздалая жара. И тогда-то…

Какое благодатное лето он провел недавно в селе Давыдове, особенно август! Как много и легко писалось! «Смерть жаль расставаться с моим роскошным огромным кабинетом, с громадным зеленым ковром, уставленным великолепными деревьями, с высоким голубым сводом вместо потолка…» Так писал он з Петербург из деревни. «Роскошный огромный кабинет» – это было место на открытом воздухе под деревьями, на неудобной даче, на задворках дома, где он жил и писал оперу – свое «Слово о полку Игореве». Но пришлось расстаться со всем этим и ехать в Петербург, прервав работу над «языческой» оперой, которая вот уже десять лет как пишется и все еще не готова окончательно. Но кое-что прибавилось теперь, и довольно значительное.

И ведь как бывает! У иных вдохновение медлит или препятствия мешают успеху. А тут вдохновение всегда к его услугам, его музыку не отвергают, напротив – ждут ее. А приходится подавлять порывы к ней, заглушать: другие неотложные заботы требуют своего. В последнее время это особенно грустно, когда чувствуешь, что сердце уже не то, и устаешь, и бег времени ощутительнее. И ведь именно теперь, благодаря пропаганде Листа, этого друга русской музыки, имя Бородина стало известно в Европе.