Пять лет замужества. Условно - [4]

С самого детства Анфиса возненавидела всех подряд пресмыкающихся – будь это безвредный уж, черепаха или ящерица.

– Она никогда меня особо не любила! – расходилась Анфиса, набивая цветастыми тряпками огромную спортивную сумку. – С шести лет отдала в интернат! И это называется, потратить на меня лучшие годы? А? Люська?! – неожиданно спросила она свою компаньонку, чего раньше никогда не делала – Людмила Подлипкина для нашей героини значила не больше, чем холодильник, дверцу которого она открывала лишь по надобности, или шкаф, в котором ковырялась, ища, что бы ей эдакое надеть, дабы выглядеть выигрышно в том или ином месте, в зависимости от того, куда собиралась. Девица тупо посмотрела на неё и, поправив белёсую непослушную прядку, что приклеилась к пухлым, влажным полуоткрытым губам, торопливо закивала головой; правая щека её вдруг задёргалась в нервном тике, глаз непроизвольно и слишком часто замигал, словно неисправная фара грузовика:

– Ага, ага, ага, Анфис Григорьна! Ага, ага! – торопливо, с азартом даже поспешила заверить её Людмила.

– А после интерната?! – и Анфиса, уперевв руки в довольно плотные круглые бёдра, продолжила, растолковывая скорее для себя, нежели для Люси причины и следствия сложившейся ситуации. – Я сразу переехала сюда, в мамочкину квартиру, и сразу стала зарабатывать деньги! Копейки у неё никогда не попросила! А она?! Как она могла со мной так поступить! Старая кошёлка! Это ведь кому сказать, не поверят! Умудрилась мне и после смерти нагадить!

– Ага, ага, Анфис Григорьна! Ага! – Люся вошла в раж, поддерживая всем сердцем и душой свою «Анфис Григорьну»: щека её дергалась с большей силой, глаз судорожно моргал, жмурился даже. Одним словом, лицо Людмилы Подлипкиной не выдержало несправедливого отношения усопшей тётки к своей племяннице.

– Нет! Ну надо же оставить после себя такое завещание! Это ж надо было додуматься до такого! Это ж кому рассказать!.. – Анфиса буквально захлёбывалась от злости на почившую тётку. – А Егоровна?! – спросила она скорее у стен, чем у Люси, стоящей перед ней в полной готовности поддержать. – Бегает по квартире, как бешеный таракан, и смеётся! Вот чему тут смеяться?! Она что, думает, я этого не сделаю? Она сомневается в моих способностях?! Клюшка престарелая!

– Ага, Анфис, ага! И то правда!

– Всё хихикает ходит! Думает, им всё перепадёт! Не тут-то было! Не на ту напали!

– Вот именно! – горячо воскликнула Люся и попыталась по-товарищески пожать Анфисе руку, но та схватила сумку, встряхнула её как следует, чтобы утрамбовать вещи, и сказала так, будто пожалела о минутной слабости, будто подумала, что не стоило вываливать свои мысли на глупую Люсину голову.

– Иди-ка машиной займись, а то темнеет уже, – и Люся, накинув на плечи искусственную шубу приглушённо-лимонного цвета, имитируюшую цигейку, но так долго ею носимую, что теперь она могла сойти только за грязного игольчатого дикобраза, нахлобучив ядовито-розовую шапку, купленную прошлой зимой на рынке, всю уже в катышках и свалянную до такой степени, что носить подобный головной убор не только было неприлично, но просто непозволительно, ринулась с невероятной готовностью на улицу проверить новую серебристую «Нексию» перед дальней дорогой. Анфиса со своей злостью, негодованием и раздражением в душе осталась одна.

Действительно, Варвара Михайловна Яблочкина, перед тем как покинуть наш бренный мир, оставила завещание, где всё имущество (как движимое, так и недвижимое) отписала своей племяннице, единственной родственной душе на этой ненормальной, доведённой до агонии достижениями прогресса планете – Анфисе Григорьевне Распекаевой. Казалось бы, чем тут можно быть недовольной на месте нашей героини? К тому же и наследство-то было не какое-нибудь там плёвое, как бывает нередко – проеденные молью пальто, например, или трикотажные костюмы нереальных расцветок середины прошлого века, напольные часы, которые невозможно починить – стрелки их застыли пятьдесят лет назад, либо подведя некую черту в жизни владельца, либо ставя значимую, невидимую никем точку.

Ах! Чего только не оставляют некоторые люди после себя в качестве наследства, всерьёз думая, что хлам, скапливаемый порой в течение всей жизни, представляет немалую ценность. И швейные машинки, настолько допотопные, что к ним в наше время – время стремительного научно-технического прогресса, не подобрать ни одной детали, чтобы привести их в движение. И разобранные автомобили, лет пять стоявшие под окнами, от коих остался лишь каркас, глядя на который, с трудом определишь, какой марки перед тобой машина. Что уж говорить про различные коллекции, над которыми трясутся всю жизнь их владельцы! Вам повезло, если ваши родственники собирали что-нибудь весомое – картины, предположим, ну на худой конец, кузнецовский фарфор, палехские брошки или жостовские подносы. А ведь все люди разные и собирают бог весть что! Я знаю одну женщину, которая получила в наследство от родной сестры десять мешков дырявых колгот и чулок, причём мешки были огромными, в какие обычно просушенную картошку по осени складывают. Наследница и подумала поначалу, что в мешках картошка или что-то в этом роде, потому что покойная сестра, подбирая повсюду предметы для своей необычной коллекции (Интересно, где она их подбирала? А ещё интереснее было бы понаблюдать, каким образом она умудрялась их прикарманивать), затем сматывала их в клубок, лихо делала узел и бросала в мешок – потому-то на ощупь они действительно напоминали овощи вроде свёклы, редьки или картофеля. К слову сказать, квартира ее отошла лечащему врачу – милому мальчику, который был очень добр к коллекционерке колгот – всегда посочувствует, никогда от чашки чаю не откажется. Да и что такое квартира? Клетка о четырёх стенах! Куда важнее и ценнее десять мешков колгот с гигиеничной ластовицей или уплотнённой верхней частью в виде штанишек или чулок с выделенным мыском, рисунком и т.д. и т.п.